Александр Ливанов - Притча о встречном

Не такова ли «чистота» и «прозрачность» самой «берлиозовщивы»? Она не трогала его, когда он был во власти этой мнимой чистоты-прозрачности, но готова его погубить, едва он выступил против дьявола, против своего дьявола!.. Так к поэту приходит впервые догадка о природе дьявола, о своей творческой беспринципности, породившей в нем дьявола. Предав дарование свое, изменив призванию поэта, сойдя со стези высшего служения, он отупел, стал несомневающимся, утратил душу живу. Он — поэт — стал мелкоэгоистичным в своей бездуховной и однозначной правоте, стал прислужником цитатности и софистики Берлиоза. И он, и стихи его способны лишь на разрушение любой ценности во имя своей абсолютизации и нетерпимости. Он, Иван Бездомный, как поэт «посажен на скамью подсудимых» — рядом с плутами, торгашами, Лиходеевым, Римским, Варенухой, Босым. Впрочем, не совсем — «рядом». Он содержится «изолированно», как более важный преступник!..

Иван — простонародное имя поэта лишь подчеркивает его давнюю связь с корнями народной жизни, указывает на временную, как узнаем из романа, их утрату.

«Почему я, собственно, разволновался из-за того, что Берлиоз попал под трамвай?.. В конечном счете ну его в болото! Кто я, в самом деле, кум ему или сват? Если как следует провентилировать этот вопрос, выходит, что я, в сущности, даже и не знал-то как следует покойника. В самом деле, что мне о нем известно? Да ничего, кроме того, что он был лыс и красноречив до ужаса».

В том-то и дело, что начальное духовное здоровье Ивана оказывается спасительным: он поистине не может быть ни кумом, ни сватом Берлиозу, у которого всю жизненную «основательность» складывают, вероятно, «лысина» и это «красноречие до ужаса». И этим красноречием, равно как лысиной и высокопарно-эстетской фамилией, Берлиоз почти одиозен, но далеко не безобиден. Такой же одиозности, пародийности даже, достигает Иван, когда он кидается на рать Воланда, когда он выполняет долг рыцаря берлиозовщины, бегает по городу в подштанниках и со свечечкой в руках…

И на собственный вопрос — «Так кто же я такой выхожу в этом случае?» — Иван слышит то ли ответ собственного внутреннего голоса, то ли голос «консультанта», профессора черной магии (он же мессир и князь тьмы) — Воланда: «Дурак!»

Художественная изобразительность Булгакова в «Мастере и Маргарите» достигает незаурядной силы. Школа классики нашей — не подражательная, творчески преемственная — чувствуется на каждой странице. То повеет изобразительной стихией Гоголя, его живописной, психологично-бытовой фантасмагоричностью, его антропоморфизмом, то миром Достоевского, туманным и тревожным, лихорадочно-напряженной, рвущейся, задыхающейся, страстно-убедительной речью его героев, то музыкой чеховского лиризма, его светлым юмором. Но все это в Булгакове органично, все это — его культура, его богатая личность, чуждая эпигонства. Все это двуединство его жизненного и душевного опыта, сама действительность без тени литературщины. В этом его трудная радость творца. В этом его творческая духосозидающая жертвенность…

Линия лиходеевых только кажется самостоятельной в романе, некоей сюжетно-детективной орнаментальностью. На деле она тесно связана со всем главным содержанием романа — поскольку сама лиходеевщина тесно связана с бездуховностью жизни, которую насаждают Берлиоз и его помощники — бездомные, рюхины, латунские, могарычи. Ведь еще в священном писании сказано, что — «вначале было слово». Каково начальное — берлиозовское — слово, — такова и вся жизнь, во всех ее проявлениях. Там, где нет слова истины, прежде всего слова истины поэзии, где это слово сходит с тропы предания, там и неизбежно появление плутов вроде лиходеевых, взяточников вроде босых, лжецов вроде варенух, наконец, доносчиков наподобие могарычей. А уж критик Латунский свою деятельность профессионального очернителя и клеветника осуществляет даже с вдохновением, чуть ли не с сознанием общественного долга!.. Но, повторяем, судя по казни «без суда и следствия» Берлиоза, председателя, «теоретика» писательской ассоциации и власть предержащую в литературе, — он является виновником — преступником номер один. Ему даже «последнее слово перед казнью» не предоставлено!.. Его казнит даже не столько дьявол, сколько сама жизнь, — в самом малом и самом периферийном проявлении своем. Аннушка, эта скудоумная, почти безголовая и жадная мещанка, проливая свое постное масло возле трамвая, однако, сама уцелела. Трамвайному колесу — тоже послушному дьяволу! — нужна была не ее бессмысленная голова, а набитая цитатами голова самоупоенного догматика-«теоретика» Берлиоза!..

Подобно детективу — роман начат с этой смерти. Дальнейшее, в том числе преступление и наказание Ивана Понырева, ставшего Иваном Бездомным, ставшего первым пособником берлиозовского разлагательства, — все дальнейшее подвержено художественному исследованию, затем и очищению силами дьявола. Смерть под трамваем Берлиоза не только некая сюжетная кульминация, без нее не понять и идейные кульминации романа.

Силы зла — по Булгакову — отнюдь не неукоснительны, отнюдь не абсолютны. От них лучше всех, как видим в романе, защищены Мастер и его подруга. Носители истинных духовных начал, они больше всех страдают.

Мастеру жаль Ивана. Он жалеет его и по-человечески, и как заблудшего поэта. Во время первой встречи с Иваном Мастер говорит ему, что лучше бы не Иван, а он бы повстречался с дьяволом. Мастеру будто недостаточно своих испытаний! Он хотел бы принять на себя и испытания молодого Ивана Бездомного. Черта подлинного подвижника! Не бежать от страданий, а всегда идти им навстречу. Они очищают душу, возвышают ее, делают доступной для «вечных звуков бытия». Они совершенствуют внутренний слух, чтоб не ускользнула ни малейшая искренность, не вкралась и толика фальши…

Впрочем, все это известно из пушкинского «Пророка». Известно из исторической повседневности нашей великой литературы. Достоевский благословил свою падучую, благодаря которой он острее чувствовал и боль своих униженных и оскорбленных героев. Толстой, страстотерпец и мученик духовной истины, всю жизнь не уклонявшийся от борьбы за нее — будь то с престолом или с церковью, все же всю жизнь ждал: «пострадать бы…» Всю жизнь тянулся к свету, но то и дело впадал в мрак, в отчаянье, падал, воспарял духом, снова падал Гоголь. Кровохаркающий Чехов едет к каторжным Сахалина, чтоб окунуться в их страдания…

Мастеру, современному подвижнику истины, не нужно подвергаться мучительным «операциям», подобно пушкинскому Пророку, не нужно искать страданий. Они с лихвой находят его сами. Вооруженный опытом предтеч, он сам себя образовал как Пророк, как подвижник идеи, как искатель истины. Во всем — вплоть до шапочки с вышитой буквой «м».