Александр Ливанов - Притча о встречном

Со страниц великого романиста, со страниц его «антинигилистического романа», а точнее политического памфлета, — со страниц «Бесов» Достоевского некий боковой свет помогает нам рассмотреть пристальней и роман Булгакова о том же «вечном мещанстве», о «черни» в новой исторической эпохе. Прибегнем к цитате из «Бесов».

«В смутное время колебания или перехода всегда и везде появляются разные людишки. Я не про тех так называемых «передовых» говорю, которые спешат всегда прежде всех (главная забота) и хотя очень часто с глупейшею, но все определенною более или менее целью. Нет, я говорю лишь про сволочь. Во всякое переходное время поднимается эта сволочь, которая есть в каждом обществе, и уже не только безо всякой цели, но даже не имея признака мысли, а лишь выражая собою изо всех сил беспокойство и нетерпение. Между тем эта сволочь, сама не зная того, почти всегда попадает под команду той малой кучки «передовых», которая действует с определенною целью, и та направляет весь этот сор куда ей угодно, если только сама не состоит из совершенных идиотов, что, впрочем, тоже случается».

Расстановка сил, их взаимоотношения, их субординация, даже их психология, все по поводу вечного мещанства тут Достоевским указано с глубокой проницательностью! Более того, в этих длинных периодах страстно-убедительной и подчеркнуто нелитературной речи, когда уже мысль в увлеченности не ищет лучших слов, будучи и без того уверенной в своей истинности, — нечто от речей первых христианских пророков. Заметим лишь, что для мещанина — как бы он ни успевал — время всегда и «смутное» и в «колебаниях»! Чувства единого времени нет у мещанина и бюрократа. У него есть лишь ситуации, для него важны лишь разломы времени, куда он, словно в брешь, сразу спешит ринуться для своей разлагательной выгоды. Остановившиеся «передовые», с их догматическим попугайством, или беснующаяся, увлеченная и порожденная «передовой» берлиозовщиной лиходеевщина, все и впрямь не далеки от идиотизма, что, впрочем, ничуть не облегчает борьбу с ними. Лишенные подлинного ума, идиоты нередко выказывают поистине дьявольскую хитрость адаптации, одержимость цели, остервенелость в ее защите!..

Думается, много благодатного было бы в работе исследователя, взявшегося за установление связи художественного мира «Мастера и Маргариты» с идейно-художественными поисками нашей классики, и в частности с «Бесами» Достоевского. К слову сказать, начало правдоискательства и подвига, которое имел в виду Достоевский в плане романа и от которого его увел резкий субъективизм и раздраженное неприятие революционного движения, в романе «Мастер и Маргарита» — главный план, воплощенный в главных героях, давших название его роману. Социальный оптимизм Булгакова тут не просто полемичен, а отчетливо противопоставлен Достоевскому — великому и страстному искателю истины, но так субъективно каждый раз абстрагировавшему этот поиск от действительности. Но он же, Достоевский, кажется, больше всех помог автору «Мастера и Маргариты» обрести четкий философско-антитезный взгляд на нравственно-социальные поиски Достоевского!

К сожалению, критика этими исследованиями не занялась.

Исторический масштаб художественно-философского мышления позволил Булгакову представить нам универсальную модель нетворчества — от древнего прокуратора и законника Пилата до современного администратора и бюрократа Берлиоза — и столь же универсальную модель подвижнического служения — от древнего бродячего пророка Ешуа до современного бескорыстного Мастера, который отказался и от фамилии, «и вообще от всего в жизни». В подвале, посреди лишений и одиночества, пишет он свое трудное, подвигу подобное, слово истины. И козни застройщика, угрожающего лишить Мастера подвала, и соглядатайство Могарыча, и клевета критиков не в состоянии отвратить его от дела, «завещанного богами». Не пятнающая честь отступничеством, лишь она, интеллигентность духовного служения призванию, способна видеть истину в усложнившемся мире, клокочущем страстями, противоречиями, оборотнями и силами дьявола.

Умершего в восемнадцатой палате «психички» Мастера, вместе с умершей Маргаритой, мы тут же видим — в самом реалистическом плане — прощающимися с поэтом Иваном Поныревым. Затем видим их в сопровождении почетного эскорта Воланда и его свиты. Они летят к своему Вечному Дому, к заслуженному покою. Никто, кроме них, не удостоен этой чести в романе! Дух жизни бессмертен, в муках рождаются озарения и новые истины, ценою подвига бескорыстного творческого служения они входят в жизнь, чтоб стать новым мышлением…

Автором романа тут использованы наши привычные представления о бессмертии, наши познания о церковном «бессмертии души». Но атеисту тут не с чего настораживаться, все это общекультурный багаж автора, ставка на такой же багаж, на наличие его и у нас, читателей. То есть все в плане общекультурной, а отнюдь не религиозной символики.

Лишь Творчество и Любовь заслуживают бессмертие. Поистине жизнь духа в таком понимании — духовности мысли и поэзии любви — в романе обретают земное, реалистическое чувство. Не в таком ли символико-поэтическом смысле звучит и концовка, например, чеховской пьесы «Дядя Ваня»?.. «Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах… Мы отдохнем!»

И, стало быть, духовность как основа бытия, космическое чувство в восприятии действительности автором романа не должно в нашем представлении подменяться простым религиозным чувством из бесплотного и отвлеченного «бога творца» и вплоть до сущего, вполне плотского (подчас от избытка последнего потеющего в рясе!) ритуального и конкретного пастыря церковного…

Последние страницы романа исполнены пронзительного лиризма, четок музыкальный лад и настрой каждой фразы, медитативно-торжественная мелодия звучит в речи героев. Это некий эмоционально емкий музыкальный подтекст. Булгаков, надо сказать, всегда был мастером музыкальной образности слова. Этим, впрочем, он тоже — уже в средствах выразительности — является поэтом в прозе. Мелодичность булгаковского текста не есть общее свойство выразительности — можно каждый раз с достаточной точностью определить в нем мелодию, ее основу, то ли народную, песенную, то ли классическую. На заключительных страницах — настроение сумеречной умиротворенности, чувства исполненного, человеческого долга, шопеновская торжественно-печальная победа, грусть чеховского, выстраданного права: «отдохнем!» Звучит исповедь страстной скрипки… Сам космос очеловечен, высветлен выстраданной мыслью. Как многозначительны здесь диалоги! Во всем убежденность, что в мире зла не бывает, когда есть взаимопонимание между людьми, когда есть мир духовного, цель высшего служения. Ведь еще Паскаль говорил: «Будем учиться мыслить. Вот основной принцип морали».