Христина Давидова - Жила в Ташкенте девочка

— Мама, — тихонько сказал Вася, — а ты обиделась бы, если б оказалось, что мне народ и революция дороже даже тебя?

— Нет, Вася, — без улыбки сказала мама. — Я бы не обиделась.

Зато мне стало жалко маму, и я, протянув вниз руку, погладила ее по волосам. Вася поднял голову и, подумав, что я просто шалю, погрозил мне кулаком, а сам продолжал интересовавший его разговор:

— А где же теперь этот консул?

— Тредуэлл? Его не расстреляли, а просто выслали. Тут, конечно, эсеры свое дело сделали.

— При чем эсеры? — недовольно пробурчал товарищ Рушинкер, вечно сидевший перед печкой и коловший ножичком лучинку для растопки. — Существует же международная этика.

— А для капиталистов существует? — опять вмешался Вася. — Значит, можно шпионить, нанимать белогвардейцев, готовить заговоры — это разве честно?

— Ну, я не спорю с детьми, — пожимая плечами, уклончиво ответил Рушинкер.

— Ну что же, — продолжал разговор Чурин, ободряюще кивая покрасневшему Васе. — С детьми можно и не спорить, особенно если они правы. Как вы расцениваете убийство эсерами германского посла Мирбаха? Что говорит об этом международная этика? И еще: как вы расцениваете, что в недавнем ташкентском мятеже Осипова, подкупленного, кстати сказать, так же англичанами и американцами, пострадали главным образом коммунисты. Эсеры вели себя странно: хоть и имели возможность пресечь мятеж, выжидали момента, когда мятежники с большевиками расправятся, а потом уже начали подавлять мятеж да еще дали удрать всем виновникам.

— Ну, уж это клевета на эсеров, — сказал обиженно Рушинкер.

И тут я сразу поняла, что вижу наконец своими глазами живого эсера. Моментально моя щепка стала Рушинкером, и губы мои шевелились, потому что эсер защищал эсеров, а я, конечно, была за большевиков и стыдила его. Вася, все еще обиженный тем, что его сочли маленьким, влез ко мне на верхние нары со взрослой книжкой.

— Выброси щепку, — сказал он, — занозишь руки!

И «эсер» испуганно юркнул под подушку дяденьки Сафронова.

— Вася, — шепотом спросила я, — а товарищ Рушинкер эсер?

— Что ты выдумала! Перестань болтать, — сказал Вася и, отложив книжку, уставился на меня.

— А почему он за них обижается. Ведь они плохие?

Вася молча смотрел на меня, о чем-то раздумывая. Обычно он-то сразу отвечал. Неужели на этот раз сам не знает?

— Самая непонятная партия, — сказал он вполголоса. — До революции боролись против царя, а когда рабочие царя прогнали, они большей частью против рабочих.

— А большевики?

— Что еще за вопрос! — рассердился на меня Вася. — Большевики как раз за то, чтобы вся власть была в руках рабочих. Я тебе сто раз говорил, просто ты невнимательная или глупая. Эсеры себя называли партией крестьян. А когда царя свергли, они стали на сторону буржуев. В общем, их вожди так себя вели, что те, которые были честными, стали из этой партии уходить.

— Домой? — уточнила я и тут же увидела презрительную усмешку на Васином лице.

— Вот все-таки ты бестолковая. Некоторые перешли к большевикам, а другие вообще не знают, как им быть. Эсеры себя считали крестьянской партией, а их вожди изменили крестьянам.

Вася сам не замечал, как стал говорить громче. Он на кого-то сердился, может быть, на меня за непонятливость и повысил голос. И взрослые постепенно умолкли и кто с улыбкой, а кто серьезно слушали наш разговор.

Я бы, может быть, и внимания не обратила, да увидела, что Вася опять стал постепенно краснеть, так что даже лоб и шея у него сделались пунцовыми.

Петр Семенович Чурин положил локти на верхнюю полку и посмотрел на смущенно замолчавшего Васю.

— Ну что же ты? — сказал он. — Все верно говоришь.

— Да вот, — словно оправдываясь, произнес, запинаясь, Вася, — Иринка спрашивает про эсеров, а ей трудно ведь объяснять. Она просто плохо еще понимает.

Я виновато шмыгнула носом и облизала верхнюю губу.

— Неужели не понимаешь? — засмеялся Чурин и придавил мой нос указательным пальцем. — Брат тебе толково объясняет. Эх, ты! Необразованная!

— А Вася сам сказал, что они… самые непонятные, — оправдывалась я, смекнув, однако, что Петр Семенович просто шутит, и нисколько не обижаясь.

— Вася, ты правильно понимаешь, — уже серьезно сказал Чурин. — Эсеры объявляли себя крестьянской партией, гордились своей программой. Говорили, что нужно отобрать землю у помещиков и отдать ее тем, кто сам работает на земле, пашет и сеет хлеб. После Февральской революции партия эсеров пришла к власти. Ну, ты ведь знаешь сам: Керенский, Авксентьев, Чернов — эсеры были в правительстве вместе с помещиками и буржуями. А в Советах после Февральской революции тоже были в основном эсеры и меньшевики.

— А они отобрали землю у помещиков? — дернула я за руку Чурина.

Мне все же не очень нравилось считаться совсем уж непонятливой. Я за дорогу наслушалась так много взрослых разговоров, что, задав этот умный вопрос, сейчас же взглянула на Васю, ища его одобрения. Но Вася внимательно слушал Чурина, а на меня не взглянул. Зато Петр Семенович пришел в настоящее восхищение:

— Ну что же за молодец наша Иринка! Каждому, даже ребенку, так и должна была прийти в голову эта мысль. Крестьянская партия пришла к власти — сейчас же наделила крестьян землей? Так? Тем более министром земледелия был эсер Чернов! А на самом деле, когда крестьяне после свержения царя захватывали помещичьи земли, Временное правительство с эсером Керенским во главе посылало для усмирения крестьян вооруженные отряды. Временное правительство не желало прекращать войну, которая изнурила вконец рабочий класс и крестьянство, разорила страну.

— Как вы все упрощаете! — раздался снизу тихий голос Рушинкера, и я тут же дернула Васю за рукав.

— Неужели упрощаю? А мне кажется, что Вася прав в основном. Эсеры странная, на редкость непоследовательная партия. Не только ты, друг Вася, эсеры сами не понимают, что они за партия. Когда к власти пришел рабочий класс и крестьянская беднота, когда Ленин подписал Декрет о земле и мире, крестьянская партия должна была бы считать, что исполняются их главные надежды.

Петр Семенович словно забыл, что разговор начали мы с Васей. Он присел на край нижних нар, где сидела наша мама и что-то штопала. Мама отложила свою работу, и опять начался взрослый разговор.

— Послушайте, — сердито сказал дяденька Сафронов, — что это за крестьянская партия, которая комитеты деревенской бедноты называет комитетами деревенских лодырей. Не крестьянская, а кулацкая партия.

— Партия трудового крестьянства! — возразил Рушинкер, не поднимая глаз и тщательно складывая лучинку к лучинке, а потом все эти аккуратно сложенные лучинки засовывая в полуоткрытую дверцу печки.