Христина Давидова - Жила в Ташкенте девочка

Однажды ночью я проснулась. Вагон покачивался и постукивал, голубоватый свет лился из окошечек. Мама лежала рядом со мной. Она была все эти дни какая-то печальная, как будто больная. Почти не разговаривала и только все слушала разговоры о Туркестане, о мятеже, поднятом изменником Осиповым. Я лежала и вспоминала прочитанную в «Задушевном слове» сказку и думала о том, как хорошо обладать такой силой, которая бы помогла мне исполнять желания моих близких, например мамы. Наверное, все это вранье и про волшебницу, и про царевну. А все-таки уж я, если бы была, скажем, волшебницей, то не тратила бы своего дара по пустякам. Кончилась бы эта долгая дорога, мама стала бы веселой, я сказала бы ей: «Скажи, что ты хочешь, и я все выполню», а Васе бы подарила ружье или саблю. Чурин бы получил вместо своего потрепанного черного пальто и фуражки золотой кафтан, как у Ивана-царевича. Приехали бы к бабушке, сказали бы: «На тебе, бабушка!..» А что? Но я не знала, что бы можно было подарить хорошим людям, ничего-то я еще не знала. Даже сахар видела не больше двух кусков сразу.

Мама вдруг повернулась ко мне и шепотом спросила, отчего я не сплю.

— Мама, — сказала я, — как-то мне скучно и очень хочется быть волшебницей.

Мама помолчала, потом ответила, что волшебники бывают только в сказках.

— А царевны?

— Царевны бывают, но неужели ты хотела бы быть царевной?

— Очень хотела бы, — призналась я.

— Ах, Иринка, самое лучшее в жизни — это быть обыкновенной девочкой, только очень хорошей. Это трудно, но зато, если получается, тогда и испытываешь настоящее счастье. Уж это ты поверь, ведь была же и я маленькой.

— Это значит слушаться?

Мама даже приподнялась на локте и заглянула мне в лицо.

— Главное — быть смелой. Поменьше думать о себе, побольше о других. Честной — никогда ни слова лжи. Никогда не изменять своему слову и никогда не складывать руки! Быть мужественной и верной! Если бы это тебе удалось, — это гораздо больше, чем быть волшебницей, и, конечно уж, важнее, чем быть какой-то там царевной.

Сон нашел на меня неожиданно, может быть, мама еще что-то мне говорила, но когда я открыла глаза, то было светло и все дружно пили морковный чай из кружек и делились друг с другом сухарями. И никогда ни мама, ни я не продолжали больше наш ночной разговор. Но мне больше не хотелось быть ни царевной, ни волшебницей.

— Если так пойдет дальше, то завтра будем в Ташкенте, — говорили между собой взрослые.

Вася сидел у приоткрытой двери вагона и с жадностью разглядывал бесснежную степь, едва прикрытую зеленоватой дымкой чуть пробивающейся травы.

— Это все боевые места, — сказал, подсаживаясь на край нижних нар, товарищ Сафронов. — Здесь, брат Вася, не больше как месяц назад наши красногвардейские отряды бились с казаками белогвардейского атамана Дутова. Немало хороших хлопцев отдали жизнь за свою веру, за Советскую власть.

— Теперь всех их отогнали, — задумчиво произнес Вася. — Через год-другой уж ни одного беляка не останется.

— Э, брат, они будут не в бою, так обманом нас донимать. Да ты, никак, огорчаешься, что на твою долю не достанется? — вдруг догадался дяденька Сафронов.

Вася смущенно промолчал.

— Я, брат, не могу тебя ни в чем уверить, и особенно мне хочется, чтоб ни тебе, ни твоей Арише от белой гвардии помехи не было. Но думаю, что хоть им нас победить не удастся, а мешать они будут долго.

— Я все равно их поймаю! — вдруг бойко выпалила я. — Нисколько не боюсь!

И по-приятельски обхватила рукой сидевшего поблизости от меня Чурина.

Вася повернулся ко мне с презрительной улыбкой.

— Самое главное — ты. Молчала бы уж.

Я тогда не подумала, что, помолчи я, мы, может быть, услышали бы еще много интересного. Но из-за меня разговор стал шутливым. Все начали давать мне советы, как лучше воевать с врагами, просили маму поливать меня водой, чтобы я скорее выросла. Только дяденька Сафронов вдруг посадил меня к себе на колени и положил ладонь на плечо, как бы заставляя замолчать. Он наклонился к моему уху и, щекоча мне своей бородой шею, шепнул:

— Молчи, дочка. Сколько сил есть, столько и отдашь за отцовское дело. А сил у нас больше, чем с виду кажется.

Мама и я со своим Кнопсом ехали на извозчике разыскивать бабушку. Вот он, Ташкент. Лошадь громко стучит подковами о булыжники. Мостовую от тротуара отделяют журчащие ручейки, заросшие свежей травой.

— Не ручьи это — арыки, — говорит мама. (Опять новое слово!)

Высокие стройные деревья, покрытые блестящей нежной листвой, уходят в синее чистое небо. По тротуару идет странный человек. Лицо и тело его закрыто серо-черным мешком. Как же он видит? А за мешок цепляется чумазой ручонкой малыш с черными как угольки глазами, которыми он уставился на замедлившую в это время свой и без того не быстрый бег лошадь, на мою маму и на меня.

— Кто это? — шепотом спросила я.

Извозчик оборачивается:

— Не видели еще такого дива? Ихние бабешки так ходят. Идет в этой парандже, и не поймешь, молодая или старая. Иной раз хочется ей на белый свет взглянуть, высунется в щелку да тут же и спрячется — закон.

— А зачем?

Мама, наверное, была довольна, что ей не приходится мне отвечать, раз извозчик так охотно разговорился.

— А зачем? Закон! У нас закон свой, а у них — свой. Нельзя ихним женщинам свою личность людям казать.

— А почему?

Извозчик даже оглянулся на меня, но тут я увидела большое развесистое дерево, под которым был сделан помост из досок. На помосте сидели важные люди в чалмах, полосатых халатах и пили чай. Маленькая девочка,

худая, стриженая, в рваном платье, стояла возле помоста, протянув руку. Мне стало жаль эту девочку, захотелось подойти к ней, но извозчик сказал своей лошади: «Но, милая» — и завернул в переулок.

Оказалось, что бабушка больше не живет по тому адресу, который был у мамы, и пришлось нам ехать дальше. В железнодорожных мастерских, где работала мамина сестра Таня, мы узнали новый адрес, и извозчик опять повез нас по ташкентским улицам. Они были тихими, пустынными; изредка попадались люди, иногда в полосатых халатах, иногда в страшных черно-серых покрывалах. (Я уже знала, что это женщины.) А иногда в обычной одежде. Вдоль тротуаров тянулись глиняные заборы; мама называла их дувалами. Наверху, на этих заборах, росла трава и даже — чудо какое! — красные маки. Особенно радостно мне стало при виде этих нежных цветов. Но вот мама, оглядываясь по сторонам, сказала, что пора нам сворачивать вон за тот угол и там, наверное, скоро будет дом, где живет бабушка. Сердце у меня застучало сильнее от нетерпения. Какая бабушка? Какие это Таня и Вера? Извозчик подтянул вожжи и опять сказал: «Но, милая». И мы оказались за углом, на широкой улице со стройным рядом тополей вдоль тротуаров. Еще минута — и мама достает из своего мешочка целый лист величиной с газету, на котором напечатаны деньги. Дяденька извозчик с любопытством смотрит, как мы входим в калитку. Он, наверное, думает: а не придется ли нас везти еще куда-нибудь, если и здесь не живет наша бабушка?