Христина Давидова - Жила в Ташкенте девочка

— В стране голод, разруха, а богатый крестьянин прячет хлеб, стараясь продать его подороже, когда свой же сосед пухнет от голода! — кричал сердито наш спутник с верхних нар напротив.

— Правильно, — согласился Чурин. — Когда Советская власть борется с кулаком, эсеры говорят: это борьба с крестьянами. Нет! Это борьба с деревенскими кулаками-мироедами. А беднейшее крестьянство постепенно отворачивается от эсеров, идет на сторону большевиков.

— Ну, у эсеров все же много положительного. Они, например, против смертной казни… — Это, конечно, сказал Рушинкер.

Я увидела в первый раз, как по-настоящему может сердиться моя мама.

— Послушайте, товарищ Рушинкер, — тихо, но как-то очень звонко сказала она. — Они против смертной казни для предателей революции, для шпионов и вражеских агитаторов. Но они по своему усмотрению вершат расправу над настоящими революционерами. Убийство из-за угла Володарского, Урицкого, наконец, этот предательский выстрел в Ленина! Это вы называете положительным! Полноте, товарищ Рушинкер.

— Да кто сказал вам, что виновата партия эсеров? — по-прежнему тихо, но как-то упрямо возражал Рушинкер, не глядя ни на кого. — Мы не будем говорить о Керенском и других правых эсерах. Но бок о бок с большевиками была партия левых эсеров. После Октябрьской революции они порвали с правыми — предателями революции — и поддерживали большевиков.

— «Поддерживали»?! — Мама даже встала и сверху смотрела на сидящего у печки Рушинкера. — А кого они поддерживали прошлым летом? И что за предательская политика! Нет, как можно уважать такую партию? — Мама стояла бледная, с красными пятнами на лице и казалась даже высокой рядом с сидящим на чурбачке Рушинкером. — Разве не предательство? Сидеть в президиуме Пятого съезда Советов, спорить, отвлекать внимание делегатов от важнейших вопросов, чернить большевиков, а в это время тайком сговариваться, как убить германского посла Мирбаха и спровоцировать войну! Да тот, кто им верил, отвернулся от них. Они сами себя разоблачили перед народом. Стыдитесь их защищать, вы, кажется, большевик.

Сафронов взял маму за плечи и усадил на место.

— Правильно, Елена Ивановна. Плохие у нас союзники — эти левые эсеры. У них опора не на крестьян, а на кулака-мироеда. Конечно, они и сейчас не признаются, что в Ленина стреляли. Я, мол, не я. И Володарского, дескать, не они убили, и Урицкого. И вот погодите, в Ташкент приедем, порасспросим очевидцев. Не эсеров ли вина, что комиссаров-коммунистов этот предатель Осипов поубивал. Да ты сиди, Елена Ивановна, да шей себе.

Тут я отползла от края нар к подушке дяденьки Сафронова. Из-под подушки опять вылез мой щепочный «эсер» и зажил своей жизнью. Он стал расхаживать по подушке и разговаривать моими губами:

«Я эсер. Я против рабочих. Я против большевиков. Я люблю мироедов. Я люблю буржуев. Я люблю даже помещиков. Даже я люблю убивать большевиков».

Химические глаза «эсера» сверкали, он расхаживал по подушке дяденьки Сафронова, но это было поле, покрытое снежной пеленой. Дальше, между стеной вагона и подушкой, был овраг. Эсер спустился в овраг, присел отдохнуть на маленьком пригорке и стал придумывать, что бы еще сказать. Вдруг выкатились навстречу три нелущеные горошины. Это были красногвардейцы. Один сказал своему товарищу:

«Гляди, это эсер. Он против красных».

«Он против большевиков», — ответил другой красногвардеец.

«Он против рабочих и беднейших крестьян», — сказал третий, красногвардеец-горошинка.

«Да, — горько ответил «эсер»-щепка. — Я за кулаков-мироедов. Я за войну. Я за то, чтобы изменники убивали комиссаров. Я не хочу спасать красных».

«Эсер»-щепка гримасничал и злился. Он стал ужасно противным. Все же он был в моих руках. И мои руки приподняли подушку дяденьки Сафронова, и «эсер» полез туда. Он улегся, закрыл глаза и уснул. А я отдернула руку и вытащила ногтями из ладони маленькую занозу.

Потом я, не слушая громкого спора взрослых, свернулась калачиком, натянула на плечи лежавшую тут же солдатскую шинель и задремала.

Я проснулась, когда поезд стоял на большой станции и наши спутники вышли из «теплушки». Я слезла вниз к маме и прижалась к ней заспанным лицом. Вот пробили звонки, в вагоне стал собираться народ. Кто-то из наших попутчиков принес старый номер газеты, с портретами всех комиссаров, убитых в Ташкенте во время осиповского мятежа. Мама держала газету в руках, а мы с Васей через ее плечо разглядывали портреты. И вдруг я увидела знакомое лицо.

— Дядя Саша! — радостно закричала я и тут же увидела, как задрожали мамины руки.

Радоваться-то было нечему. Вася отвернулся и долго молчал. Поезд тронулся. И все в «теплушке» молчали, курили, думали.

Иногда печка наша накалялась докрасна, и в «теплушке» наступал нестерпимый жар. А порой, когда кончались дрова, ночью печка угасала, наши волосы покрывались инеем и примерзали к подушке. Случалось и так, что поезд останавливался в поле, и к нам в дверь начинали барабанить. Тогда все хватали лопаты и шли расчищать путь.

По вечерам мы разговаривали с Васей.

— А ты не боишься англичанов?

— Англичан? Мне-то их чего бояться. Эх, если бы я мог вас с мамой оставить у бабушки, а сам бы пошел воевать…

— А я бы тоже хотела воевать.

— А ну тебя! «Воевать»! Научись еще лифчик застегивать!

Успокоившись, Вася продолжал:

— Ты слышала, что Чурин говорил? Они хитрые, хотят забрать весь Туркестан. Понимаешь?

— И с нашей бабушкой?

— Замолчи. А белогвардейцы берут у них деньги и воюют с нашими. И басмачи-разбойники тоже на деньги иностранцев покупают себе ружья и разоряют кишлаки, нападают на города. Помнишь, дядя Саша писал, что у Нияза родителей убили белые? Это басмачи, я теперь все знаю, все понял.

— А я что-то хочу обратно, — испуганно сказала я, стараясь не отводить глаза от печки, возле которой только и было светло. — Я не люблю американцев, они хотят нас победить. Я хочу лучше туда не ехать.

— Ничего из тебя не получится, — шепотом выговаривал мне Вася, прижимая к себе, чтобы я не боялась. — Болтаешь только, а трусливая. Надо стараться стать большевиком, а ты…

И я виновато жмурилась.

Месяц в дороге — это очень долго: и день и ночь поезд везет нас по извилистому пути, и мы уже давно не в занесенной снегами Москве, но еще далеко от солнечного Ташкента. Все мне кажутся здесь своими, и все зовут меня «наша Иринка», как мама и Вася. Дядя Чурин вырвал мне качающийся зуб (я ревела после этого во все горло). Тот, которого я теперь мысленно звала «эсером», достал мне на какой-то станции толстые-претолстые шерстяные носки, почти как сапоги, так что я теперь была обута и могла скакать по вагону и сама перелезала с одной полки на другую.