Антон Горшков - Молодость [Литературно-художественный сборник]

Ветер в лицо, в открытую грудь, в потное тело. Хорошо! Он освежает, как душ, он ласкает ребят лучшей молодежной молотилки.

Они стоят на высоких рыжих скирдах в образцовом производственном порядке, они поднимают на вилы колосья и ловко перебрасывают друг другу, зубарю и, наконец, в зубы этой замечательной машины. Здесь, в этой бригаде, где много хороших ребят, где много ударников, есть самые лучшие колхозники, самые крепкие ударники колхоза. Этих самых лучших знают в политотделах, знают в далеких колхозах. Им преподносятся премии, их окружают заботой и вниманием, им первым выдают авансы, выдают свежую пшеницу, пахучий мед.

Один из них — вот он, смуглый парень в белой фуражке, в распахнутой на груди блузе. Он ловко подкидывает на барабан огромные связки колосьев, он бросает в разные стороны свое ладное, крепкое тело, он работает у этих скирд, начиная с появления первых лучей оранжевого солнца и кончая рождением полуночной серебряной луны.

Он — веселый парень, 22-летний Павел Купин с молодежной молотилки. Перед сном под арбой, вместе со всей ударной компанией, он играет чужие, древние и далекие песни. Замолкают молодые голоса, тухнет костер, люди засыпают крепким сном, и только ветер — неустанный свидетель боевой работы и тихого сна — колышет колосья, разносит по полю остывший пепел…

Так проходят дни.

Люди бешено работают, но пот не залил им глаза, они видят все впереди. Широкая перспектива богатой жизни раскрыта перед ними, как книжка с крупным шрифтом, и они читают убедительные цифры, едят густые борщи, белый хлеб, медовые пряники.

Павлушка Купин — один из старейших колхозников — начал зарабатывать этот хлеб, этот мед в дни, когда грязный снег еще лежал в тенистых местах и чернозем иногда покрывался тонким слоем льда. Он тогда еще вместе с Тимофеем Васильевичем — отцом своим и Гарпиной Ивановной — матерью — решил работать, сколько силы хватит, работать так, чтобы жизнь пришла сытная, молочная, медовая, пшеничная, веселая. Вместе с отцом они прислушивались ко всем проходящим через бригаду ораторам, беседчикам, агитаторам, они прислушивались к деловым строкам газет, они активно участвовали в проработке первых весенних колхозных расчетов о предстоящих заработках и доходах.

Когда-то маломощные казаки Купины при советской власти добрались до середняцкой ограниченной жизни и в 1929 году, после мучительных раздумий, тревог, волнений, наконец, решились и подали заявление в колхоз. И вот, пройдя через месяцы дикого саботажа, организованного кулачеством, этой весной купинская семья бросилась на работу.

Здесь-то Павел Купин доказал силу своих мускулов, молодое желание крепить колхоз, крепить свою жизнь.

— Значит, так, — переспрашивал на первых собраниях Павел: — значит, с озимой мы должны получить 11 центнеров, с яровой 9, с ячменя — 11? А если будет меньше? Тогда как же?

Ему доказывали, что если даже будет меньше, то и тогда он получит свои семь килограмм на трудодень. Ему доказывали: колхозная жизнь так устроена, что кто хорошо работает, тот хорошо будет жить.

Павел Купин решил жить хорошо.

Он любовно ухаживал за прикрепленным к нему конем, он поднимался рано и клал сильные руки на рычаги тяжелого плуга, и поднимал десятину за десятиной тяжелые пласты кубанского чернозема. Он пахал, сеял, полол, косил, и вот теперь вместе с бригадой молодежи молотит. Он заработал 160 трудодней. Он, вместе с другими колхозниками «Путь Ильича», добился выполнения июльского плана хлебосдачи досрочно, вместе с другими домолачивает последние центнеры годового плана. И он получил один из самых богатых натуравансов в станице Архангельской.

— Вот это аванс! — радуется Павел. — С таким авансом и свадьбу впору оправлять.

Аванс в колхозе действительно не маленький, хотя это обычный аванс для тысячи колхозов нашего края, и сотни колхозов имеют гораздо более высокие авансы. Но и этот один килограмм пшеницы на трудодень, эти сто грамм меда на трудодень осязательней всех расчетов показали Павлу Купину, какие доходы возможны при честном, ударном труде, какая зажиточная жизнь в колхозе начнется после распределения доходов. Вместе с отцом Павел получил свыше двух центнеров чистосортной пшеницы и около двух пудов меда.

— Еще восемьдесят трудодней — вот моя норма до конца года, — весело говорит Павел. — Сколько же это будет хлеба в моей хате!

И товарищи помогают ему считать.

— Государству мы сдаем 4972 центнера, у нас остается… они шевелят губами и морщат лбы, — у нас остается самое меньшее по семь с половиной килограмм на трудодень, а у тебя, Павлушка, у тебя будет…

— У меня будет больше, чем девяносто пудов зерна, — заканчивает расчеты Купин. — Да у отца еще пудов сорок будет, вот житуха начнется!..

Быстрей закипает работа. Павел ворочает колосья вилами, молотилка стучит, и в ящики сыплется золотым потоком крутое зерно, и ящики относят к сортировке, и она торопливо трясет в своих ситах зерно, и узкие, длинные чувалы стоят на весах, и зерно сыплется в арбу закрытую и глухую.

Снова проходит день, над огромной степью встает луна, грузная ночь ложится на молотилку, на скирды, и люди тихо, как бы с сожалением, отходят от работы к костру, или под арбы. Здесь перед сном возникают тихие разговоры, неясные воспоминания, смелые мечты.

— Як трошки управимся с хлибом, лисапед легкий куплю себе, — тихо говорит Павел. Он уже чувствует себя зажиточным, неясные желания тревожат его, он начинает замечать то, чего не замечал весной, он видит, что ему многого нехватает.

— Вот в других местах, — говорит он, — киношку крутят, радио бывает, а не то — граммофон. Тут даже читали, будто в некоторых колхозах в степи, прямо на таборе играет радио. Вот бы у нас…

Потом, после шуток о том, что надо жениться, что зажиточный Павел Купин должен обязательно иметь жену, да и года подошли, — он неожиданно замечает:

— А вот почему новых песен за любовь нет? Почему? Как новая песня, так про войну, а любовных нема.

Ребята запевают тихие любовные песни, и странно звучат в этой рабочей обстановке, у молотилки, в устах ударников, зажиточных молодых людей колхозного временя старые, мещанские и гусарские романсы.

Тихо. Ударница Раиса Тюфанова низким голосом затягивает:

Парни кладут головы девушкам на колени, все наклонились низко к земле. Тихо…

Ветер идет по станице Архангельской, он колышет высокие бурьяны, заполнившие широкие улицы, он ударяется в ставни и в закрытые на замок двери станичного клуба, он несет старые песни, новые мечты, новые требования. Оттуда, из степного табора, от зажиточных колхозников идет требование на боевую работу клуба, на создание десятков разнороднейших театральных, музыкальных, затейных, технических, агрономических кружков, идут требования на баяны, балалайки, мандолины, гитары, радио, книжки — рассказы, повести, пьесы, песни, идет требование на большую культуру, достойную нашей молодежи, берущей зажиточную жизнь с бою.