Антон Горшков - Молодость [Литературно-художественный сборник]

— Какие вы умные, русские! — восклицает Исмаил простодушно, — все знаете, обо всем читали… И как ты быстро пишешь в свой блокнот! А вот мы — свою историю, и то не знаем… Хорошо узнавать легенды, выяснять, что правда, что нет. Больше всего я люблю общественные науки — как жили люди, как надо жить. Историю люблю, политграмоту люблю… И работать на заводе тоже люблю, да сил нет, слабое здоровье.

Обогнув крюк, под’ехал наш подводчик.

— Эх, почему я не учусь на рабфаке! — вырвалось у Исмаила с искренней горечью.

— А ты подай заявление, — говорит Джабраил.

— А можно?

— Почему нет? Ты хорошо учился?

— Джабраил, я был первый ученик в Итумкалинской школе! В Грозный меня потребовало само ЧечОНО, как лучшего ученика. В школу ФЗУ лучше меня учатся только двое русских, но они же знают русский язык и хорошо подготовлены. Скажи, скажи, кому подать заявление?

— Ну, вот что, — говорит Джабраил, — поедем с нами прямо в Алхан-Кала. Там пойдешь в приемочную комиссию и подашь заявление, что просишь допустить тебя к экзаменам на вакантное шароевское место. Мы подтвердим, что по Шарою свободное место есть. Пиши заявление.

— Джабраил, Джабраил!.. Я сильно, сильно хочу учиться на рабфаке!..

Мальчуган скакал от радости. Я вырвал из блокнота листок. Исмаил написал заявление. Джабраил на нем же дал хороший отзыв.

— Только не зевай, экзамены завтра утром.

Всю дорогу весело тараторил обрадованный Исмаил. То он проверял у Джабраила свои знания по политграмоте, то показывал мне дикие серные источники или два странно-сросшихся дерева, «заработавших 20 рублей от генерала» (лошади понесли, генерал выпал из фаэтона, полетел в пропасть, но зацепился за эти деревья, за что пожертвовал ближнему аулу 20 рублей), то подводил к обрыву, с которого в Аргун упала ночью женщина с арбой и лошадью.

На крутом под’еме опять слезли с арбы и пошли пешком.

— А ты, Сэйди, кем будешь, когда окончишь? — не унимался Исмаил.

Сэйди, мальчуган в курточке и в куцых штанишках, бодро шагал впереди всех.

— Мы будем ревизор движения… — говорит он скромно. Подумав, добавляет:

— А может, и сам начальник станции.

— Счастливый! — качает головой Исмаил. Он явно подавлен столь блестящей карьерой друга.

У селения Дзунахай Исмаил обратил мое внимание на великолепный бетонный мост, выгнувшийся аркой.

— Все наши крестьяне так хвалили мост, что инженер, который его строил, умер: такой дурной наш мужик, — сглазили инженера!

— Какая чепуха! — пожал плечами Сэйди, — а еще комсомол!

Подводчик Бисол Исаев и женатый школяр Али Кубиев, черный, горбоносый, похожий на тюрка, отстав от нашей группы, тоже вели разговор.

— Дурной, дурной, куда едешь? — говорил парню подводчик, — они мальчишки, а у тебя жена, двое детей!

— Хочу учиться, — тихо отвечал Али.

— Старая нана будет плакать. Трудно будет нана — хозяйство разорится.

— Хочу учиться… — упрямо твердил Али.

— Ай, дурной!.. Женатый человек такой дурной!

В Арш-Марды, близ Аргунского моста, нас застали сумерки.

Но ребята не хотели отдыхать: завтра утром — экзамен, к утру во что бы то ни стало надо попасть в Алхан-Кала. В убогой сакле-лавчонке старая, черная чеченка отвесила нам на безмене белый городской хлеб — большая роскошь в горах. Ребята делились хлебом по-братски, подкреплялись на-ходу, торопя подводчика.

Едем час, два… бесконечно! Время уже к полуночи. Еще раз взобраться на горб горы, и там, — спуск к плоскости.

Ночь, тьма… Притихли ребята.

— Максим, смотри!

Поворачивают голову — неожиданное, сказочное зрелище, бриллиантовой россыпью сияют во тьме огни Грозного, огни нефтепромыслов. Не верится, что до них еще 35 километров. Но промысла расположены на горе и видны из самых дальних ущелий.

…Черная, ровная степь, мрак, сизый, сырой туман, из тумана выходят и пропадают старые курганы… Едем и едем по таинственной, древней земле Нохчи. Далеко в стороне чуть светятся огоньки какого-то селения.

— Погоняй, погоняй, Бисол, — опоздаем на экзамен!

Заблудились. Стали. Бисол ушел во тьму искать дорогу.

Где-то в стороне проскрипела арба, доносятся голоса.

— Эй! — кричит Джабраил, — милах бу Гойта бюда нек? — Где тут дорога на Гойты?

— На Гойты — прямо! — кричит из тьмы сунженский казак.

И опять тарахтит арба по звонкой, накатанной дороге. Огни, журавль колодца, деревья из тумана… В 12 часов ночи, закоченев, тесно прижавшись друг к другу на дне арбы, пробираемся по невылазным улицам селения Гойты славного революционного селения, где даже женщины и дети помогали отражать атаки белых.

Вдруг возница останавливается. Школяры поднимаются и слушают в глубоком молчании: гудят ночные гудки заводов Грозного.

— А сколько гудков в Ростове! — мечтательно вздыхает Исмаил. — А сколько в Москве!..

В Гойтах часа три поспали в крохотной хатке чеченца, грозненского нефтерабочего: школяры — вповалку на полу, меня хозяин с почетом уложил на своей единственной кровати.

…Чуть брезжит скупой, холодный рассвет. От мутного Мартана клочьями рваной кисеи ползет к горам туман. Над берегом — скифские, каменные торчаки, на пригорке — надмогильные шесты кладбища.

— Холум, — показывает Исмаил на лес шестов, — гойтинцы сильно с казаками воевали, и кто на войне умирал, тому на могиле холум ставят. Мулла говорит, кто на войне погиб — тому место в раю.

— Чеченский чепуха… — брезгливо говорит Сэйди, — хочет на рабфак, а верит в такой глупость.

Степь. Квадраты свежих пашен. У бричек и арб, по зеленому ковру, пасутся крупные черкасские волы. Чеченцы-пахари, недавние переселенцы с гор, настраивают плуги и бороны.

— Малх-Сахажна (солнце взошло)! — говорит Джабраил, будто слова привета.

Капли росы блеснули по зеленому ковру первой весенней травы.

— Солж-галит! — вторит Исмаил с радостью. — Солж-галит!

Арба гремит по мостовой, в’езжаем в Грозный — «Солж-галит» — «Город на Сунже» на языке чеченцев.

Вечером еще раз я вижу Исмаила на вокзале у кассы: в руках у него — путевка, он едет на курсы в Алхан-Кала.