Антон Горшков - Молодость [Литературно-художественный сборник]

Вечером Юрку и Печурку вызвало командование.

— Так значит, готовы?

— Готовы, товарищ командир, — отвечал Юрка.

Командир устало потянулся к окну, долго стоял в задумчивости, глядя на небо.

Печурка кашлянул.

— Вам вдвоем столько лет, сколько мне одному. Жизнь впереди — и какая жизнь!

Голос командира дрогнул нежностью.

— Сына у меня вчера убили — погиб. Не жил, а погиб. Сегодняшней ночью, возможно, еще двоих потеряю. Тяжело! — нервно хрустнул пальцами, опять отошел к окну.

— Хорошая жизнь берется дорогой ценой: мы платим кровью. Тяжелая плата, но… Вы идете умирать, да, умирать, но то, что вам поручено, дороже наших жизней. Командир смолк, подошел к ребятам вплотную, протянул руку. Вышли. Звездный путь указывал дорогу. За селом, в степной прохладе, Юрку потянуло курить. Он с сожалением вспомнил, что спички находятся у Печурки.

— Покурить бы, — сказал он.

— Нельзя, — ответил Печурка, — могут заметить.

— А мы в канаву.

— Не дам спичку! — отрезал Печурка.

Юрка обиделся.

— Если вернемся, доложу командиру о твоем поступке.

— Мы не вернемся.

— Надо вернуться. Взорвать и вернуться, понимаешь?

Шли дорогой молча, осматривая окрестность.

Чтобы помириться, Печурка сорвал на бахче арбуз и предложил Юрке. Сели, тщательно собрали об’едки и бросили в траву сбоку дороги. Брезжило предрассветье. Дорога ветвилась надвое. Правая ветка вела к селу. — Значит, сюда, — произнес Печурка, указывая на чуть видневшийся в ложбине синеватый налив садов.

Шли попрежнему молча, думая о своем. Печурка — о грозящей опасности, Юрка — о табаке. На гребне остановились, оглядывая растерянный, мчавшийся налетом кавалерийский раз'езд.

— Бежать не смей! — вдруг вскрикнул Печурка, хватая за руку Юрку. — Все равно не убежишь. — Стояли у края дороги, судорожно уцепившись друг за друга…

«Семь», мысленно сосчитал Печурка, уставившись в переднего. Буланый конь играл под всадником.

Стой; — приподняв руку, скомандовал передний, осаживая коня. Лица всадников в глазах Юрки раздвоились и запрыгали. Он отчетливо заметил близко-близко, на расстоянии удара, вызубренное белое стремя, берегущее аккуратно вычищенный сапог.

— Сироты мы, — боязливо отозвался Печурка, глядя на переднего всадника.

— Казанские? — насмешливо спросил тот.

— Не, мы тутошние.

— Тэкс, тэкс, следовательно, сироты. А красные вам какие будут родственники?

Несколько всадников угодливо засмеялись. Передний с улыбкой нагнулся, оправляя стремя, и ребята отчетливо заметили посеребренный погон с продольной полоской, на которой были рассыпаны четыре мелкие звездочки.

— Ну да, как вам красные доводятся по матери или по отцу?

— Никак! — отрезал Печурка и решил больше не разговаривать. Офицер вскользь кольнул… взглядом Печурку и, обращаясь к заднему, вкрадчиво произнес.

— Нефедов, проведешь в штаб, прихвати с собой двоих, что-то подозрительные сироты…

— Слушаюсь.

Сказано это было тихо, но ребятам показалось, что офицер не прошептал, а отрубил металлическим голосом решение их участи…

Окруженный всадниками, Юрка пытался было произнести какое-то слово, но оно потерялось вместе с ударами сердца в глубинном тайнике.

— Печурка?.. — только и произнес он.

— Что, Юра?

— Так… Ничего…

Впереди устало покачивалась спина Нефедова, старая, покорно р…… запыленная тысячеверстьем.

— Возишься с ними, как с писаной торбой, а по-моему — за ноги, да об забор, как, Митрий?

— Не иначе, как можно?

— Чиво можно?

— Али побить, али отпустить.

— Кого отпустить? — вдруг оборачиваясь, спросил Нефедов.

— Митрий хочет ребят отпустить, — заискивающе отозвался всадник.

— Никак нет, господин урядник, побить их, — произнес Митрий.

— Ты у меня смотри, а то я тебе отпустю плетей!..

Смолкли. Показалась зеркальная река. Густая синяя вода урчала у обрывистых берегов. По ту сторону реки, по колено в воду, забрели вербы, образуя теневую зубчатость садов. В Печурке вдруг безумно затрепетала жизнь. Хотелось крикнуть об этом, но рядом сидел равнодушный всадник, приговоривший их к смерти. Неожиданно Печурка рванулся в сторону и прыгнул с обрыва…

В шесть часов утра разведка донесла, что в селе Заречном произошел взрыв порохового склада. Полк моментально свернулся. Ослепительное солнце вело в село. Пытаясь отыскать брод, командир полка свернул влево, вдоль реки. У обрыва, сбоку дороги, лежал мальчик. Командир слез с лошади, оторопело приостановился, всматриваясь в окровавленную белокурую голову. Мертвец улыбался далекому, но вечно прекрасному солнцу. Это был Юрка.

Ливенцовка

Август 1933 г.

1920 год. На станции Матвеев-Курган — невообразимая толкотня. Грязное помещение тонет в табачном дыме. Пол завален мешками. В заплеванном углу прикурнуло несколько оборванных фигур, похрапывая на весь зал. На перроне — не лучше. Сотни людей устало бродят, с безнадежностью посматривая на свободный железнодорожный путь. Со вчерашнего дня не было поезда. «Мешочники» волнуются, ругаются. Один из них выбегает из помещения и, всплескивая руками, вопит:

— Держите! Держите! Ограбили!

Толпа безучастно наблюдает. Никто не имеет ни малейшего желания броситься в погоню за вором. Сорвешься с места и сам без мешка останешься. Здесь это — обычная история.

Среди людской мешанины выделяется группа молодых ребят, вооруженных винтовками и обрезами. Их — шесть человек. Они часто ходят к начальнику станции и убедительно просят его сообщить точные часы отправки поезда. Начальник станции невозмутим. Он, по обыкновению, разводит руками.

— Пока ничего неизвестно… возможно вечером будет.

— Но ведь у нас вечером открывается конференция…

— Ничего, граждане, не знаю… не мешайте работать.

Ребята уходят. Они — делегаты на первую уездную конференцию комсомола от Матвеево-Курганского подрайонного комитета. Им надо обязательно попасть сегодня в город. Неужели не будет поезда?

В толпе раздался зычный голос:

— «Максим» идет! «Максим»!

Как сумасшедший закружился перрон. Замелькали мешки. Толкая, спотыкаясь, падая, бежали стадом люди. Из помещения хлынула новая человеческая волна. Все смешалось, завертелось беспорядочной каруселью.

Подошел «Максим». В вагоны полетели мешки и люди. Кто-то вскочил на густую толпу человеческих голов, покатился по ней, как мяч, скрывшись в вагоне. Желтая, как лимон, женщина, сдавленная, словно тисками со всех сторон, кричала не своим голосом:

— Ой, задушили, родимцы… задушили!

Кондуктор, пытавшийся урегулировать посадку, был освистан и сбит с ног.