Мира Смирнова - За окнами сентябрь

И все-таки были у нее и минуты радости: чуть лучше сводка, письмо от Бориса, взрывы смеха на концертах, а главное — чувство единения с людьми.

Труднее всего ей было дома, одной. Набрасывались голод и холод, которые на людях не так чувствовались. Страх за Бориса, ужас от сознания, что вокруг кольцо врагов и они могут все-таки прорваться. И слабость такая, что лечь бы и больше не вставать… Приход матери заставлял подобраться — она была измученная, с серым лицом и красными воспаленными глазами. Через силу, через «не могу» Римма начинала изображать бодрость, хлопотать вокруг нее, рассказывать то утешительное, что видела и слышала за день, так входила в роль, что открывалось второе дыхание, и, взяв ведро, она лезла на чердак, набирала снег с крыши — преимущество шестого этажа, — растапливала его, и перед сном у теплой еще печурки они основательно мылись, не боясь истратить лишнюю каплю воды — ее так трудно тащить наверх.

На бомбежки они больше не обращали внимания. Фашисты бомбили город ежедневно, с немецкой методичностью начиная налет ровно в семь вечера, хоть часы проверяй, и с перерывами бомбили город до глубокой ночи. Когда тяжелая фугаска ложилась недалеко, их дом угрожающе раскачивался. В окнах, выходящих на улицу, давно уже вылетели все стекла, в Римминой комнате пока уцелели — защищала стена.

Во время налетов Наталья Алексеевна каждые полчаса звонила в клинику, волновалась за детей: успели ли их эвакуировать в бомбоубежище, не нужно ли прибежать помочь? Как будто она могла «прибежать»!

В начале войны почти все квартирные телефоны были отключены, им оставили — Наталья Алексеевна завклиникой. Пользовались они им очень редко, некому было звонить. А когда у них раздавался звонок, они пугались: Наталья Алексеевна — что-то случилось в клинике, Римма — с мужем. Изредка звонил с завода Медведев. Он уже не ждал писем, а справлялся только о Наталье Алексеевне и Римме. Обещал зайти, когда станет потеплее, — морозы стояли жестокие.

Иногда Римма вспоминала о Шурке: где она? Что с ней? И все больше утверждалась в мысли: погибла. Иначе бы пришла.

В Ленинграде так легко было погибнуть, легче чем остаться в живых. Выходя из дому, люди не знали — вернутся ли, ложась спать — встанут ли утром.

В начале декабря, к вечеру, Римма вернулась домой, с трудом одолела лестницу, с ужасом думая, как сумеет подняться мать. Растопила печурку, поставила чайник и, не раздеваясь, бессильно села ждать, когда комната немного согреется. Нестерпимо хотелось есть. На ужин у них был оставлен с утра маленький кусочек хлеба. Римма даже старалась не смотреть в ту сторону, где он лежит. Если она одна съест свою половину, мать непременно будет совать ей часть своей, а она может не удержаться… Было у них еще сто граммов ячневой крупы, каши из нее выйдет мало, а нужно оставить часть на утро — вдруг завтра не выдадут хлеб. Выгоднее сварить суп, но с чем? Что в него положить? Чем заправить, чтобы было сытнее? Ее размышления прервал стук в дверь. Римма очень удивилась — входную дверь они не запирали. Она выглянула в коридор и крикнула:

— Открыто! Входите!

Послышались быстрые шаги, в комнату вошла Шурка. Вид у нее был неблокадный: в добротном пальто, белом пуховом платке, оттенявшем черные глаза и румяные от мороза и несокрушимого здоровья щеки, она казалась еще красивее. Она на секунду задержалась в дверях, стараясь в неверном свете коптилки разглядеть комнату, потом бросилась к Римме, расцеловала ее и, счастливо улыбаясь, заговорила:

— Живая? Смотри-ка, живая! Ну, слава богу! А мужик твой? Мамаша-то где?

Римма тоже обрадовалась и ответила встречным вопросом:

— А ты куда девалась, пропащая душа? Уж не знала, что и думать.

— В августе враз на окопы отправили, — затараторила Шурка, — стучалась вам сказать — никого! А как вернулась — вовсе пусто. Хозяева мои, видно, вакуировались, у вас обратно не открывают, ну все, думаю, либо померли, либо уехали куда. Я на комнату замок навесила и в общежитие к девчатам из ПВО перешла. — Она помолчала, потом таинственно улыбнулась и, опустив глаза, сообщила: — А теперь замуж вышла за большого начальника.

— Как… замуж?! — ахнула Римма. — Значит, Валерий…

— Типун тебе на язык! — рассердилась Шурка. — Валерочка письма шлет. Да не замуж я, а так… — она неопределенно повела плечами. — Он тоже несвободный, у него семья вакуирована. Ну, что смотришь? — накинулась она на Римму. — Думаешь, Валерке легче будет, если я тут сдохну? В каждом письме пишет: «Береги себя. Если с тобой что случится, мне не жить».

Выходило, что «замуж» она пошла ради мужа. Помолчали.

— Не могу я одна… — Шурка коротко всхлипнула. — Режь меня — не могу! А мой начальник так любит… — она поискала выражение, — красиво! Знаешь, как зовет? «Бриллиант ты мой необделанный»!

— И ты его полюбила? — Римме хотелось найти хоть какое-нибудь оправдание ей.

— Пожалела, — снисходительно ответила она. — Пожилой совсем, хиловатый, но не противный мне, а так вежливый, тихий, очень культурный.

— А о Валере думаешь? — жестко спросила Римма.

— Ой, не могу! — вскрикнула Шурка. — Как вспомню — все отымается… Был бы он тут, разве б я посмотрела на кого? А он, как тот журавль в небе, — прилетит ли когда?

Жила она теперь у своего «начальника», которого почтительно называла «Иван Филиппыч». Где и каким начальником он был, она не знала — видимо, он не посвящал ее в свои дела.

— Машина при ём и водитель Жора, — объяснила она.

— А почему он не на фронте? — Римма уже ненавидела этого «начальника» — пристроился в городе, спровадил семью, развлекается с женой фронтовика.

— Командованию виднее, — ответила Шурка чужими словами, — бывает, съездит по заданию и обратно. Ты приходи, посмотришь, как живу. На Петроградской я теперь, на Большом, и телефон у меня есть. Вот, — она вынула из сумки бумажку, на которой четким мужским почерком были написаны телефон и адрес. — А ты мне свой напиши…

— Я не приду, — сказала Римма, отдавая бумажку.

— Брезгуешь?

— Сил нет по гостям ходить.

Шурка оглядела комнату и спросила:

— Ты чего на улицу носишь?

Римма показала висящую в углу шубу. Шурка нашла внутренний карман, сунула туда бумажку, объяснив:

— Может, где близко будешь, так зайдешь.

Она собралась уходить, но остановилась:

— Гостинец тебе принесла, чуть не забыла, — вынула сверток, развернула — в нем были селедочные головы и хвосты.

— Не надо, Шура, оставь себе. — Римме не хотелось брать у нее, но от запаха селедки рот наполнился голодной слюной, она сразу представила, какой отличный суп можно сварить из этих голов, добавив только половину крупы и лавровый лист. У нее даже мелькнуло слово «селянка».