Мира Смирнова - За окнами сентябрь

— Уше-ел, уше-ел Валерочка мой ненаглядный… За что мне такое горе-несчастье?!.

— Прекрати сейчас же! — задыхаясь, крикнула Римма. — Не ты одна! — и закусила зубами пальцы, чтобы не плакать.

Шурка подняла мокрое лицо:

— И твой ушел?

— Сегодня утром.

— Ты же говорила — не возьмут.

— Сам пошел. Добровольно.

Шурка встала и, всхлипывая, обняла Римму. Они постояли в горьком молчании. Из открытого окна доносилось: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…»

— Господи! — дрожащим голосом проговорила Шурка. — Хоть бы наши мужики целыми-невредимыми вернулись…

— Только бы вернулись… — эхом отозвалась Римма.

Они помолчали. За окном сгущались сумерки. Комната, в которой Римма выросла, показалась чужой, незнакомой. Шурка пощупала чехол на рояле и спросила:

— Вы с мамашей поедете куда? Нынче все едут и едут…

— Дома останемся.

— Значит, с тобой будем беду бедовать, — обрадовалась она, — Валерочка велел к мамаше идти. Вместе, говорит, будьте, мне так спокойнее. А чего я там не видела?

— Брось, Шура, — с тоской отозвалась Римма. — Горя мы не видели, вот что…

— Много ты про горе понимаешь! — обиделась Шурка. — Кабы знала, чего я от нее натерпелась… Все учит, зудит, носом тычет…

— Ерунда это! — оборвала Римма. — Сейчас другое горе, общее. Общее несчастье…

— Слушай-ка. Заведующая говорит, продукты запасать надо. Муку, крупу, соль, спички…

— Зачем? — изумилась Римма тому, что можно сейчас думать о такой чепухе. — Фашистов спичкой подожжем? От бомбы в соль зароемся? Ты сводку сегодня слышала? Псковское направление, Полоцко-Невельское, Смоленское, еще какое-то…

Центром жизни теперь стала черная тарелка громкоговорителя. Люди, оборвав разговор, движение, дело, ловили каждый звук: происходящее на фронтах казалось невероятным, немыслимым, невозможным. А в Римме жила детская, наивная надежда: вот-вот, сегодня, завтра, каким-то образом произойдет поворот, Совинформбюро сообщит, что враг остановлен, а потом его начнут гнать, громить…

— Заведующая говорит, в войну так положено, — продолжала свое Шурка. — В финскую как у вас с продовольствием было?

— Что у тебя там внутри? — возмутилась Римма. — Один желудок?

— Ну чего злишься? — удивилась Шурка. — Известно: брюхом жив человек.

— Нет! Неправда! — воскликнула Римма. — Сердцем человек живет, головой…

Федор Иванович подготовил дом к обороне со свойственной ему дотошностью: в бомбоубежище ни пылинки, аптечка собрана с толком — консультировала Наталья Алексеевна, в бачке свежая вода. Под его руководством все окна на лестнице и в квартирах жильцы заклеили бумажными полосками, которые якобы должны были предохранить стекла от воздушной волны.

— Поможет как мертвому банки, — скептически заметила Наталья Алексеевна, застав дочь за этим занятием. И оказалась права.

На крыше были заготовлены бочки с водой, песок, лопаты. Во время воздушных тревог Федор Иванович звонил во все квартиры, звал на крышу тушить «зажигалки».

Воздушные бои в темном осеннем небе казались фантасмагорией, рождали ощущение нереальности происходящего: несущиеся строем воющие «юнкерсы», разгоняющие их, атакующие «ястребки», лучи прожекторов, обшаривающие небо, светящиеся пунктиры трассирующих пуль, тяжелые «капли» фугасных бомб, на, глазах отделяющиеся от самолетов, взрывы, столбы огня — и секунда ликования: охваченный пламенем, падающий штопором «юнкерс».

Римма, преодолев страх, наловчилась быстро подхватывать железной лопатой шипящую «зажигалку» и бросать ее в бочку с водой.

Шурка орудовала смело, но поднимала страшный шум: тяжело грохотала по крыше, в перерывах между заходами «юнкерсов» грозила кулаком в небо и орала во все горло: «Нехристи проклятые! До чего дожили — смерть на голову кидают!»

Федор Иванович вскоре отстранил ее: «Нервы рвешь высказываниями и крышу того и гляди проломишь — скачешь как конь».

После этого Римма редко видела Шурку, та больше к ним не заходила, а встретившись на лестнице, объясняла:

— Делов по самое горлышко! — и сулила: — Ужо забегу.

Когда театр уехал, Римма осталась в пустоте — нечего делать, некуда идти. Наталья Алексеевна пропадала в больнице целыми днями. Часть детских клиник объединили, а в освободившихся развернули госпиталь, и она ходила на операции, дежурила возле тяжелораненых. Не в силах оставаться в пустой квартире, откуда ушла ее счастливая, беззаботная жизнь, Римма бежала на улицу и бесцельно бродила по опустевшему городу.

Военный город был спокоен и суров: заколоченные витрины, зашитые досками и обложенные мешками с песком памятники, адмиралтейский шпиль в защитном чехле. Кое-где развороченные дома — следы бомбежек. Людей немного, все куда-то спешат, только Римме торопиться некуда. Сознание своей ненужности приводило ее в отчаяние.

Дом опустел. В недавно многолюдных коммунальных квартирах оставалось по два-три человека. Были и совсем пустые квартиры. Теперь, поднимаясь домой, Римма никого не встречала, нигде не хлопали двери, стук ее каблуков казался грохотом, и она старалась идти на цыпочках, словно кралась. Дойдя до своей площадки, она на всякий случай звонила к Медведевым, хотя на дверях висела записка:

«Письма прошу оставлять в соседней квартире. Медведев».

Елизавета Петровна и Лена так и не приехали. Теперь враг уже занял Лугу, и судьба их была неизвестна. От горя Андрей Михайлович высох, его задорно торчавший ежик полег и поседел. Он совсем перебрался на завод, объяснив: «Только работой держусь. Не было бы работы — хоть в петлю». Каждый вечер он звонил Щегловым, справлялся о письмах, а Наталья Алексеевна занималась психотерапией, внушая ему, что муж Лены, человек толковый, хороший организатор, не мог оставить беременную жену и тещу в Луге. Несомненно, он отправил их в тыл, а письмо в такое время могло потеряться. Но Андрей Михайлович был безутешен и предполагал самое худшее, приводя неожиданные доводы:

— Помните, Наталья Алексеевна, я говорил: Лизонькины цветы повяли? Я и ухаживал за ними, и поливал, а они — повяли. Значит, Лизонька в большой беде.

— Совсем несуразицу несете! — без церемоний заявляла Наталья Алексеевна. — Взрослый человек, коммунист, а верите приметам как старая баба.

— Народные приметы точные, — стоял он на своем.

Наталья Алексеевна переселилась в комнату дочери, как велел Борис. Все распоряжения мужа Римма свято выполняла. Когда Федор Иванович раздобыл им печурку, Наталья Алексеевна потребовала, чтобы рояль выкатили в ее комнату, иначе будет очень тесно. Римма встала на дыбы, поскандалила с ней, и рояль остался на месте. Теперь по комнате нужно было передвигаться осторожно, боком, «просачиваться» — говорила Наталья Алексеевна.