Мира Смирнова - За окнами сентябрь

— Сколько же там не хватало? — перебила Римма.

— Да ну!.. Одиннадцать граммчиков… Так ведь в стакане тоже остается, языком не вылижешь… А они срамотить меня, акт составлять… Заведующую потребовали… Она женщина хорошая, заступилась: дескать, Никифорова у нас на почетной доске, жалоб не имеет. А они и ее клевать: проверки у вас нет, воспитуете плохо… Коли у вас такие на почетной доске, так чего другие делают? И поливают, и поливают…

— Опять за свою «экономию» принялась? А может быть, и не бросала?

— Да будь она неладна! Я об ей и думать забыла! Говорю: нечаянно вышло… В спешке на глазок льешь…

— Но на глазок ты не больше, а меньше налила.

— У нас перельешь — исподнее сымешь! Верно ты говорила: уходи. Ну ее, эту работу! Психованной станешь…

Послышались шаги, Шурка вскочила:

— Может, Валерка идет… меня искал…

— Это Боря. Мы вместе пришли.

Шурка, как затравленная, бросилась вверх по лестнице, промахнула свой этаж и на самом верху прижалась к чердачной двери.

Римме было и жалко ее, и противно. И, желая отмахнуться от чуждого, неприятного ей мира, который приоткрыла Шурка, решила: «Какое мне дело? В конце концов, она мне не сестра, не подруга — соседка».

На следующее утро, в воскресенье, у Риммы был выездной спектакль в Шлиссельбурге. Везли «Славу» Гусева. В ней, к своему огорчению, она играла не главную роль летчицы Лены, а маленькую рольку пионерки. Играла почти без грима, только заплетала волосы в две длинные толстые косицы и завязывала банты.

Римма проснулась оттого, что Боря зацепил что-то, встал и подошел к окну.

— Проспала? — испугалась она. — Который час?

— Спи, спи, только шесть, — отозвался Борис.

— А что ты бродишь как тень отца Гамлета?

— Почему-то самолетов очень много… Слышишь?

Римма прислушалась: гудело все небо.

— Наверно, учение какое-нибудь.

— Хорошо, если так, — он подошел к ней, заботливо укрыл. — Спи, малыш, — и тихо добавил: — Пока еще можно спать.

В десять Римма с товарищами сели в театральный автобус и покатили в Шлиссельбург.

Спектакль начинался в двенадцать, но начать им не пришлось. Из громкоговорителей раздался мощный голос Левитана: «Слушайте чрезвычайное сообщение… Работают все радиостанции Советского Союза…» Война! Это слово обрушилось на всех и придавило. Зал мгновенно опустел, а они, как были в гриме и костюмах, сели в автобус и помчались в город.

Какая-то часть сознания была парализована, Римма не могла осмыслить, охватить случившееся, видела все кусочками, «кадрами»: военная машина, еще, еще… Толпа у громкоговорителя… Женщина плачет… Уже плачет!.. Строй солдат… И вдруг отчетливо поняла: кончилась прежняя жизнь. Этот день отрезал ее, начинается другая… Какая? Страшно думать…

Их довезли до театра. На улицах было полно народу, но это была не веселая воскресная толпа — лица суровые, гневные, растерянные, испуганные, плачущие… Из рупоров несся военный марш… Город неуловимо изменился…

Римма бросилась к трамваю и с трудом втиснулась в битком набитый вагон. От трамвая помчалась бегом — ей казалось, что и дома уже что-то изменилось.

В их комнате, у круглого столика, за которым они любили ужинать вдвоем, сидели мама, Боря и почему-то Валерий… Андрей Михайлович, стоя у телефона, дозванивался куда-то.

— Явилась наконец! — сказала мама и раздраженно прибавила: — Сними эти дурацкие банты. Нашла время для фиглярства!

Римма открыла рот, чтобы ответить резкостью, но Борис вскочил, загородил ее и, развязывая ленты, шепнул:

— Молчи. Мама гневается на Гитлера, а попадает тебе. — Он быстро развязал, расплел ее косицы, вынул расческу, причесал и, отойдя в сторону, громко сказал: — Тебя Валерий ждет. Поговори с ним, он торопится.

Римма вышла с Валерием в переднюю, там он быстро заговорил:

— Я сейчас иду в военкомат, узнаю, когда мне являться. Возможно, завтра-послезавтра уйду… Вчера Шура пришла поздно, заплаканная, сказала, что поссорилась с вами… Я бы не стал вмешиваться, но она останется совсем одна…

— Мы не ссорились, — начала Римма, вяло удивившись тому, как Шурка вывернулась. — Просто мне… Впрочем, сейчас это не имеет значения…

— Вот именно! — подхватил он. — Что теперь имеет значение, кроме войны? Пришел просить вас: не сердитесь, не оставляйте ее.

— Разумеется, я все, что смогу… всегда… — неопределенно ответила Римма и, вспомнив, что он уходит на войну, добавила: — Вы не беспокойтесь.

— На вас и на Медведевых надеюсь, поможете моей Шурене. Хоть бы Елизавета Петровна скорее вернулась.

— А где она?

— Вчера в Лугу уехала, дочку проведать. Отпуск у нее начался..

Когда Римма вернулась в комнату, мама энергично убеждала в чем-то Андрея Михайловича:

— Давайте рассуждать логично: какой смысл вам мчаться сейчас туда и тащить их в город? В Луге безопаснее. Ленинград могут бомбить…

— Нет, Наталья Алексеевна, в такое время семья должна быть вместе, дома.

— Лена в положении, ей вредно волноваться и лучше быть на воздухе.

— Все верно, только я поеду, — упрямо твердил он. — Может, завтра уже не смогу…

— Вы думаете, не будет поездов?

— Воевать надо, Наталья Алексеевна, — негромко, сказал он. — Завтра в военкомат пойду.

— У вас непризывной возраст…

— Я здоров, силы есть, вижу без очков. Стыдно годами прикрываться, — и ушел.

Римма слушала их в смятении: война только началась, фронт так далеко, а уже, может быть, завтра будут плакать, прощаясь, Елизавета Петровна, Шура…

И вдруг ее охватила эгоистическая, животная радость — Борю не возьмут. У него «белый билет» по зрению. Что ни случись — они будут вместе. Римма посмотрела на мужа: он, задумавшись, стоял у рояля и выстукивал по крышке марш. Она подошла к нему:

— Боренька, как же теперь… что делать?

— Воевать.

— Но тебя же не возьмут?

— Все будем воевать, — он обнял ее за плечи, — и ты, и я… В стороне оставаться нельзя, да и не выйдет… — усмехнулся он.

Римма никак не могла освоиться в новых обстоятельствах, жила в состоянии панического страха, хотя в ее жизни пока ничего не изменилось. Увидев строй призывников и идущих с ними рядом женщин, начинала плакать. В театре ушла с читки антифашистской пьесы — не могла слушать сцену допроса. Встретив Федора Ивановича, разносящего повестки, испуганно спрашивала: «Нам нет?» Первая схватив газеты, с ужасом их отбрасывала — не могла читать об оставленных городах, зверствах фашистов… Измучила мать и Бориса: не позволяла им раздеваться на ночь, услышав вой сирен, тащила их в бомбоубежище, хотя бомбежек еще не было.

Борис и успокаивал ее, и сердился, и, наконец, не выдержал:

— Так жить нельзя. Вам надо уехать. Ты становишься невменяемой.

Это «вам» напугало Римму — он отделял себя от них. Что-то задумал? Она стала подозрительной, старалась уследить, не позволить ему совершить какой-нибудь непоправимый шаг.