Мира Смирнова - За окнами сентябрь

— В капусте нашла.

Послышался свист снаряда, стук метронома прекратился, голос диктора объявил: «Район подвергается артиллерийскому обстрелу. Движение транспорта прекратить. Населению укрыться».

— Надо же! Не ко времени, — досадливо поморщилась Шурка. — Я Жорика приведу. В машине там сидит, как бы чего…

— Ты на машине прибыла?

— Ну! Жорик за Филиппычем приехал, а тут ты звонишь. Мы Филиппыча завезли — и сюда.

— Конечно, веди.

Шурка убежала. Римма посмотрела на девочку: она доела хлеб и, всхлипывая, подбирала с ладони крошки.

— Как тебя зовут?

— Поля… Бабушка Лялей звала… — снова заплакала девочка.

— Опять Гитлеру помогаешь! — прикрикнула Римма. — Наши слезы — ему мед. — Налила ей супу. — Ешь. Папа… на фронте?

Она молча кивнула.

— Сегодня же напиши. Дам тебе конверт и бумагу с собой.

— Заволнуется, — Ляля перестала есть. — Всегда мама и бабушка писали, я только внизу немножко…

— А совсем писем не будет — лучше? Напиши: мама много работает, очень устает, бабушка заболела…

Шурка привела молодого солдата в полушубке, ушанку он держал в руках, и покровительственно сказала:

— Не стесняйся, Жорик, тут свои.

— Сомнений нет! — весело ответил он. — «Чужие» в настоящий момент из дальнобойных садят. Представляюсь: рядовой Жора Гагунский. Предлагаю: топку тушить, всем немедленно в коридор. Зачем нам иметь осколочки?

— В коридоре холодно, — возразила Римма. — А здесь окна во двор и стена близко.

— Позволю себе убедиться, — он подошел к окну. — Стенка — мечта! В мирное время — минус, в теперешнее — грандиозный плюс. А занавесочки прикроем, — он задернул портьеры. — Даже в песне поется: «Не искушай судьбу без нужды…» Знаете, воздушная волна, то-се… Стеклышки тоже царапаются.

В комнате стало сумрачно, только блики из печурки высвечивали лица. Римма положила в чемоданчик банку сгущенки, отсыпала немного сахарного песку, отрезала половину их хлеба. Дистрофикам сразу много нельзя: заворот кишок — и конец. С ужасом подумала, как они с Лялей дойдут. Сначала нужно в госпиталь на Фонтанку, потом на Литовскую к маме, а оттуда ей в Александринку.

— О! — прервал Жора ее размышления и поднял палец. — Наши контрбатарейщики огонек дали! Влепят им в ротик, чтоб не гавкали.

Он оказался прав. Минут через десять диктор сообщил: «Артиллерийский обстрел района прекратился». Они начали собираться. Римма надела на Лялю бабушкино зимнее пальто и Борину меховую шапку, закрывшую ей пол-лица. Пальто было невероятно широко, она, торопясь, пыталась приспособить его, но Жора отстранил ее:

— Один момент! Сделаем модель.

Пока Римма одевалась, он туго завернул девочку в пальто, завязал поясом от халата, поверх шапки затянул теплый шарф и, отодвинув от себя, пригласил полюбоваться:

— Люкс?

Шурка не принимала участия в хлопотах, она стояла молча, мечтательно глядя куда-то. Когда они собрались, она разнеженным голосом спросила:

— А мишку продашь?

— Кого? — не поняла Римма.

— Мишку, что на полу лежал. Я бы…

— Вам куда надо? — перебил Жора, недобро зыркнув на нее глазами.

Римма объяснила.

— Доставлю без происшествий, — заверил он. — А наша барышня, — он кивнул на Шурку, — сама дотопает. Упитанность позволяет.

Римма отвезла Лялю в стационар, сдала Наталье Алексеевне и только после этого добралась до госпиталя. Там ее встретила Аглая Викторовна, звонившая ей — худая, высокая, некрасивая, — и строго спросила:

— Что-нибудь принесли?

Римма показала.

— Все нельзя ему давать, сразу съест, тогда уж не спасти. Его надо кормить часто и понемногу. Сейчас разведем две ложки молока и дадим кусочек хлеба с сахаром. Сами покормите. Откройте банку, — она вынула из стола консервный нож. — А я принесу кипяток, — и ушла.

Открывая банку, Римма думала: а где оставить остальное, чтобы не пропали драгоценные белки и углеводы?

Аглая Викторовна принесла эмалированную кружку, налитую до половины кипятком, развела сгущенку, стараясь не крошить, отрезала кусочек хлеба, остальное завернула и спросила:

— Вы когда снова придете?

— Постараюсь вечером. Я работаю. А завтра рано утром — непременно.

— Его следует кормить каждые два часа. Оставьте продукты мне, если… доверяете, — она покраснела пятнами и договорила: — Я накормлю. Вы сможете проверить, спросить…

— О чем вы говорите, Аглая Викторовна? — тихо сказала Римма, ощущая жгучий стыд. — Как я могу не доверять вам, врачу?

— Зовите меня Глашей. Я — студентка пятого курса… У людей от голода произошел сдвиг в психике… Если бы вы знали, что нам приходится выслушивать! — с горечью проговорила она. — Голодный психоз… Идемте к нему, — она снова стала строгой. Сунув Римме тарелку с хлебом и кружку, предупредила: — Только не пугайтесь.

Римма сразу испугалась так, что у нее задрожали руки.

— А что с ним?

— Может не узнать вас… Бывает затемненное сознание…

Вдоль длинного коридора у стен стояли койки, на них лежали полутрупы с проступившими черепами, ввалившимися глазами и, как показалось Римме, все на одно лицо. Потом она поняла, что их делало похожими общее для всех выражение отрешенности. Она бы прошла мимо Бориса, если бы Глаша не придержала ее, сказав:

— Вот он.

Борис лежал, смотря перед собой пустыми глазами. По его выпростанной на одеяло руке с длинными фалангами пальцев можно было изучать анатомию. Он всегда был худым, но это была худоба здорового спортивного человека, то, что Римма увидела сейчас, потрясло ее.

— Борис Евгеньевич, к вам жена пришла, — негромко сказала Глаша.

Он не обрадовался, даже не повернул головы. Не расслышал? Не понял? Но после паузы глухо, затрудненно выговорил:

— Дай поесть…

— Сейчас, сейчас, Боренька… — Римма поставила тарелку на стул, стоявший у изголовья, и присела на краешек кровати.

— По ложечке давайте, по маленькому кусочку, — шепнула Глаша и, зайдя за спинку кровати, немного приподняла Бориса вместе с подушкой.

Как он ел! Трудно передать это выражение жадности и наслаждения. Когда Римма его накормила, Глаша опустила подушку.

— Дай еще… Дай мне еще… — с надрывом умолял он.

— Больше нельзя, Борис Евгеньевич, — строго сказала Глаша, — теперь только через два часа. Потерпите.

У него не было сил настаивать, он покорно вытянулся и закрыл глаза.

— Идемте, — приказала Глаша, — он устал, будет спать.

С этого дня все мысли, душевные силы Риммы были направлены на Бориса: спасти его, во что бы то ни стало — спасти!

Она вставала в шесть утра, варила ему кашу или жарила оладьи из Шуриной муки, завертывала горячую кастрюльку в газеты, платки и, прихватив немного сахару, хлеба, бежала его кормить. Ее поражало, что он совсем не радовался ей, а только тянулся, как грудной ребенок к матери — источнику пищи.