Мира Смирнова - За окнами сентябрь

— А про Филиппыча ты и думать не смей! — заплакала Шурка. — Он свой доппаек принесет, и все! И точка! Я как-то говорю ему: «Достань…», он как вскинется: «На преступление меня толкаешь! Ты и слово это «достань» — забудь», — Шурка уже рыдала в голос.

— Ладно, Шура, может быть, все это и так, но очень страшно смотреть: кругом от голода погибают, а у тебя…

— Что же мне — на улицу бежать: люди! Идите! Берите! Что я, такой городище накормлю? И почему это я должна свое, купленное, «за так» отдавать? — перешла в наступление Шурка. — Ты небось свои вещички не выставишь — налетайте, хватайте!

Разговор получался тяжелым и бессмысленным.

— Мне пора, — сказала Римма, — подумаю, позвоню.

Шурка вдруг насторожилась, прислушалась и, схватив Римму за руку, прошептала:

— Филиппыч ключом царапает. При нем — ни-ни! — погрозила она пальцем, сунула ей валенки и приказала: — Давай, не задерживайся.

Римма тоже не стремилась к встрече с «начальником» и быстро начала одеваться, но не успела… Послышались шаркающие шаги, в кухню вошел Иван Филиппович. Он был немолод, сутуловат, его небритое лицо выражало крайнюю степень утомления.

— Припоздал, Филиппыч, припоздал, — певуче заговорила Шурка. — А меня вот подружка навестила. На одной площадке жили. Артистка.

— Очень приятно, — отозвался он простуженным голосом. — Простите, сяду… тяжелый день, — и, не снимая шинели, опустился на табурет.

— Замаялся, голубочек мой, — пела Шурка. — Совсем доходяга! Сейчас шинельку сымем, покушаем и спатеньки…

— Я просил говорить: «есть», «спать», — с тихим раздражением проговорил он. — У меня на площадке шапка упала. Темно, споткнулся… Будь добра…

— Господи! — вскрикнула Шурка. — Ну что за мужик! — и ринулась в коридор.

Иван Филиппович снял запотевшие очки и, протирая их, грустно сказал:

— Вот так…

Он был настолько непохож на обольстителя, сердцееда, что Римма отчетливо поняла: без него его женили. Ей стало жаль его. А он, надев очки, внимательно посмотрел на нее и, видимо, уловив сочувствие, проговорил:

— Заботится обо мне… Я в бытовых делах абсолютный ноль… Привык за жениной спиной… У меня семья в эвакуации, она говорила?

— Нашла! — крикнула вбежавшая Шурка. — Вы про чего тут? — она беспокойно завертела головой.

— Предлагали мне тоже эвакуироваться, — продолжал он, не обращая на нее внимания. — Отказался. Считал, что здесь принесу больше пользы. Понимаете, я перед войной защитил диссертацию…

— Разговорился! — ласково прикрикнула Шурка. — А человек одетый стоит, на мороз выйдет — простудится, — и, не дав Римме проститься, потащила в коридор. Открывая дверь, она быстро прошептала:

— Ты думай, думай! В обиде не останешься.

И в конце января наступил такой день, когда Шурка представилась единственным спасением.

Утром, как обычно, Римма спустилась за водой. Раньше она приносила два ведра, теперь еле тащила одно и маленький бидон. Войдя в подъезд, она поставила ведро, чтобы передохнуть, и увидела, что на ступеньках кто-то сидит, подошла ближе и в тусклом свете зимнего утра разглядела девочку, поверх пальто закутанную в байковое одеяло.

— Что ты тут сидишь?

Девочка молчала.

— Встань сейчас же! Замерзнешь. — На лестнице было так же холодно, как на улице. — Иди скорей домой.

— Там бабушка лежит… умерла сегодня… — прошелестела девочка.

— Ты только с ней жила?

— И с мамой.

— Она на работе?

— Четвертый день не приходит…

— Где она работает, знаешь?

— На Кировском…

— Ходила туда?

— Мне не дойти… вчера карточки потеряла… — она заплакала и уткнулась в перила.

Римма присела на корточки перед ней.

— Не плачь, потерпи, — ей стало невыносимо жалко девочку. — Идем со мной. Сейчас позвоню на завод, узнаю о маме.

— Откуда у вас телефон?

— Говорю, есть — значит, есть.

Девочка медленно встала, не спрашивая, взяла бидончик, Римма ведро, и они молча, часто останавливаясь, начали карабкаться по обледенелой лестнице.

Римма вошла в комнату, сразу села, а девочка осталась на пороге, припав к косяку.

— Не выстуживай комнату. Входи, закрой дверь и сядь.

Девочка не двинулась.

Римма встала, взяла ее за плечи и попыталась втащить в комнату, но девочка, оттолкнув ее, тихо сказала:

— Не троньте! У меня вши…

— Еще не хватало! — вырвалось у Риммы.

Они с Натальей Алексеевной благодаря ежедневному тщательному мытью пока избежали этого. Римма знала, что стоит завестись хоть одному насекомому — потом избавиться от них будет очень трудно.

Девочка повернулась и ушла в коридор, Римма выскочила за ней:

— Ты куда? Стой!

— Чего мне их у вас распускать…

— Ладно, не крокодилы, справимся! Иди за мной, — повела ее в кухню. Там лежали оставшиеся от антресоли доски и ломаные стулья. Растопила плиту, налила воду в маленькие кастрюльки, чтобы скорей согрелась, принесла таз, мыло, губку. Девочка с тупым равнодушием смотрела куда-то мимо, не пытаясь ни помочь, ни помешать ей. Когда сухие доски разгорелись, Римма открыла топку и приказала:

— Раздевайся. Сожжем все, что на тебе, до последней нитки. Постепенно раздевайся: одно сожгла — снимай дальше, а то топку забьем. Холодно будет, потерпи.

— Не буду, — угрюмо ответила девочка. — Все равно умру. Все умрем…

— Знаешь, кто ты? — в отчаянии крикнула Римма. — Дезертир!

— Врете! — прошептала она.

— Фашистам сдаешься! Они хотят нас выморить, а ты — пожалуйста, будьте любезны!.. Мы жить должны! Во что бы то ни стало!

— Мамы нет… Карточек нет… Как мне?..

— Вымоешься, супу дам. В стационар постараюсь устроить.

— А потом?

— Жизненную программу позже наметим. Действуй!

Девочка наконец подчинилась, стащила с себя одеяльце, сунула его в плиту. Римма кочергой затолкала его поглубже, и пламя набросилось на него. Под одеяльцем на ней были зимние пальто и платок. Пальто в топку не влезет… Держа его щипцами для углей — воротник шевелился от насекомых, — она с трудом разрезала его на куски кухонным ножом. Огонь охотно пожрал все. Девочка, дрожа от холода, покорно стаскивала с себя бесконечные кофты и платки, совала их в топку, завороженно глядя на огонь. Зазвонил телефон. На ходу крикнув:

— Снимай все! Вода уже теплая. Сейчас вымою тебя, — Римма рванулась в комнату.

Телефон продолжал звонить. Она схватила трубку. Женский голос сказал, что звонят из госпиталя по просьбе Бориса Евгеньевича. Его вчера привезли с дистрофией. Он просит жену прийти. От себя женщина прибавила: «Уж вы подкормите его как-нибудь, уж вы постарайтесь, а то боюсь, что не вытащим, уж очень плох. Когда приедете, спросите Аглаю Викторовну — это я, его палатный, вернее, коридорный врач».

Римма оцепенела от ужаса: Боря погибает… Может погибнуть… «Нужно что-то сделать… — в смятении думала она. — Где-то достать хоть какую-нибудь еду… Но где?!. Шурка!»