Мира Смирнова - За окнами сентябрь

«Я шла по Разъезжей, начался обстрел, воздушной волной меня понесло, бросило в подъезд, и я с маху лбом открыла дверь. Теперь меня украшает великолепная красно-лиловая шишка, стала похожа на носорога». Или: «Возвращалась после двадцати двух, задержал патруль, и тут выяснилось, что у меня просрочен ночной пропуск. Открыли чемоданчик, а там телефонная трубка — реквизит для номера. Помните? Ясно — шпионка! Отвели в комендатуру. До утра выяснить мою «темную личность» невозможно, а я опять нервничаю из-за мамы. Что делать? Я взяла и сыграла им весь номер одна. Они поняли, для чего трубка, развеселились и отпустили».

Ответа от него не было.

В конце декабря Римма довольно рано вернулась домой, затопила печурку и села у открытой дверцы просмотреть газеты. В этот день в Ленинграде было большое событие: увеличили хлебные нормы. Прибавили мало, это не могло спасти истощенных людей, но сам факт прибавлял силы — значит, появилась такая возможность. Потом взяла отложенную центральную газету, там были стихи Симонова.

После ночи в вагоне она все время вспоминала, перечитывала, учила стихи, ловя себя на мысли, что готовится к новой встрече с Зиминым.

Начала их читать вслух:

Дверь отворилась, Римма вздрогнула — не слышала шагов. Это была Шурка.

— Ты чего? — испуганно спросила она. — Спятила? С кем говоришь?

— Стихи читаю.

— Другого дела у тебя нет? Я ее жду, жду, а она тут стихи говорит! — Шурка откинула край пальто и присела на тахту.

От их последней встречи у Риммы остался неприятный осадок, но Шурка шла через весь город, чтобы повидаться, и, сдерживая раздражение, она спросила:

— Ну, как живешь?

— А ничего! — блеснула зубами Шурка. — Жива-здорова. Хлебушка нынче прибавили, слыхала? Только от такой прибавки не больно разжиреешь. Валерочка письмо прислал, тоже, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить, живой…

— Не боишься, что он про твоего… начальника узнает?

— Ни в жисть! — уверенно ответила Шурка. — Я письма пишу как положено: люблю, скучаю, жду ответа, как соловей лета.

— Ах ты пташечка! — раздражение все-таки прорвалось.

— Не суди, Римаха! Бабьи годочки считанные, войнища эта ох надолго. Мой говорил, он уж в точности знает. Кругом похоронки идут. Сиди жди, когда тебе придет? Кому тогда нужна буду? А так, не дай бог что, человек есть.

— Он ведь женат! — возмутилась Римма.

— Жена у его старая, свое отжила. Дочка с двадцать второго году. Обойдутся. А мне жить! — она старалась убедить Римму в своей правоте. — И скажу я тебе… — Шурка вдруг остановилась, прислушалась: — Вроде стучат…

— Дверь же открыта.

— Я захлопнула. Что это за мода — нараспашку жить.

В дверь сильно застучали, Римма побежала открывать. На площадке стоял матрос в полушубке и держал большой пакет.

— Товарищ Щеглова, хорошо, что застал. Командир приказал вручить. — Он сунул ей пакет в руки. — Теперь все. Обратно поехал.

— Зайдите, погрейтесь. У меня кипяток есть.

— Спешу. И так просрочил, мотор барахлил.

— Тогда подождите минуту, — заволновалась Римма. — Хочу кое-что передать… Полминуты!

Она вбежала в комнату, бросила пакет на стол и заметалась — где-то лежал томик Блока. Нашла! Остановилась, соображая, что бы еще послать…

— Ты чего размахалась? — спросила Шурка. — Кто пришел-то?

— Подожди! Не мешай! — Римма вытащила бювар, высыпала на тахту ворох фотографий, схватила первую попавшуюся, сунула ее в книгу, выбежала на площадку и отдала матросу.

— Передайте, пожалуйста, товарищу Зимину.

— Есть, — козырнул он. — Счастливо оставаться.

Римма вернулась в комнату и сразу села — чуть побегала, и сил нет.

Шурка взяла пакет, взвесила его в руках:

— Тяжелый! Кило на три потянет. Кто же это тебе?

— Из одной воинской части, мы там с концертом были. Разверни, мне не встать.

Шурка аккуратно развернула пакет и начала приговаривать:

— Банка тушенки американской, кило сто в ей, банка джема не нашего, печенье «Мария» две пачки…

— А записка? Записки нет?

— На обертке чего-то написано.

— Дай сюда.

На обертке стояло:

«Товарищу Щегловой с новогодними пожеланиями от личного состава части».

Шурка восхищенно покрутила головой:

— Бога-а-тый подарок!

— Спасение! Вдруг пришло спасение!

— Сильно голодуете?

— И не говори! Меня еще в частях подкармливают, а мама так ослабела — страшно смотреть. Двенадцать километров в день ходит — в клинику и обратно, старается мне больше подсунуть… Я — ей, она — мне… И еще не все есть может. Федор Иванович как-то достал кусочек конины, поделился с нами. Я котлеты сделала, она не ела, сказала: «Мне ржет»… Теперь-то продержимся.

— Надолго ли хватит!

— Постараюсь растянуть. — Римму удивило, что Шурка как будто старается испортить ей радость. — А там, может быть, и блокаду прорвут. Ты сводку сегодня слышала? Части генерала Федюнинского заняли железнодорожную станцию и несколько населенных пунктов..

— Это еще когда будет! — махнула рукой Шурка. — Тебе не про войну, про мамашу думать надо…

Неожиданный телефонный звонок прервал ее. Римма схватила трубку и откуда-то издалека услышала голос: «Римма, здравствуйте. Зимин говорит…» У нее бешено заколотилось сердце, и она закричала: «Здравствуйте, Ве-Ве! Благодарю «личный состав» за неслыханные яства!.. Ваши штучки разгадала — нехитрое дело! Но больше не смейте — отошлю обратно…» Он спросил ее о здоровье, настроении, а она кричала ему свое: «Вы мои письма получили? Оба?» Он сдержанно поблагодарил, сказал, что хотел бы получить еще, поздравил с наступающим Новым годом. Римма испугалась, что он отключится, и снова закричала: «И вас с наступающим! Главное — будьте живы! Будьте живы! Победы нам! Победы! — у нее полились слезы, и она продолжала кричать: — Я вам напишу! Сегодня же…» Прислушалась — трубка молчала.

— Он кто? Вовка этот? — Шурка с любопытством уставилась на нее.

От волнения и слабости у Риммы все перепуталось в голове: горе, радость, Зимин, Боря, Новый год…

— Ты чего ревешь?

— Обрадовалась… и о Борисе подумала…

— Брось, Римаха, — Шурка подсела к ней и обняла за плечи. — Не трави себя. Не убудет твоему Борьке.

— Чего «не убудет»? — Римма сразу перестала плакать и отодвинулась.

— Чего придуриваешься? — снисходительно проговорила Шурка. — Кто зазря столько добра отдаст? Стало быть, плачено было.

Римма задохнулась от возмущения — ей захотелось ударить Шурку по сытому, самодовольно ухмыляющемуся лицу, накричать, выгнать, она еле сдержалась и брезгливо выговорила:

— Плохо тебе живется, Шура.