Мира Смирнова - За окнами сентябрь

— По теперешнему времени я в хороших условиях живу, — обиделась она, — сыта, в тепле, в чистоте…

— Не сказала бы…

— Ты, конечно, ученая, умная, культурная, а про жизнь я лучше понимаю. — В ее голосе звучало превосходство. — Сейчас перебирать нельзя, только б выжить. И не сомневайся, не тушуйся…

— Иди к тому, кто больше даст? — резко спросила Римма.

— А Валеркой не попрекай! — отрезала Шурка. — Так уж стихийно сложилось положение.

Очевидно, ей казалось, что непонятное красивое слово «стихия» оправдывает, возвышает ее жизнь.

— Какая же «стихия» тебя захлестнула?

— Какая надо! — с вызовом ответила она. — Ладно, пойду… — Она демонстративно завернула рукав и посмотрела на часы. — Шесть уже. А на твоих сколько?

— То же самое.

— До бомбежки поспею. Часы-то мой подарил, — похвасталась Шурка. — А твои получше. Золотые? А камешки на их какие?

— Осколки рубина. Тоже подарок. Бабушки.

— Когда придешь-то? — она застегнула сумку, оправила пальто.

— Не знаю. Обещать не могу.

— Приходи, подруженька, — Шурка вдруг всхлипнула и обняла Римму. — Я тебе помогу, не пожалеешь… Ты мне как своя…

Накануне Нового года Римма забыла благоразумное намерение «растянуть» посылку, решила устроить настоящую встречу и пригласила Федора Ивановича и Медведева.

Андрей Михайлович теперь звонил часто, и Римма снова и снова читала ему письмо, уже выучила наизусть. Он обещал прийти.

В посылке оказались еще два пакетика: с мукой и рисом, поэтому она затеяла пироги. Федор Иванович достал немного сухих дрожжей, помог разломать антресоль в коридоре, в промерзшей кухне они затопили плиту, и Римма испекла небольшой пирог с рисом и тушенкой, совсем маленький — с джемом.

Достала елочные украшения, развесила в комнате блестящие гирлянды, там же нашла коробочку разноцветных тоненьких свечек, укрепила их в подсвечниках, чтоб зажечь к двенадцати.

В десять пришел Андрей Михайлович, долго сидел молча, не мог отдышаться; наконец перевел дух, посмотрел на них и покачал головой:

— Риммочка, ты как сосулька растаяла, только глазки светятся да волоски пушатся… А уж Наталья Алексеевна…

— Довольно! — властно прервала та. — Не будем делиться впечатлениями. Я тоже могла бы сказать вам…

Несмотря на физическую слабость, характер Натальи Алексеевны не изменился. Римму это очень радовало.

Андрей Михайлович поднял руки:

— Сдаюсь! — Вынул из противогаза стакан клюквы. — Принимайте угощение. На заводе выдали, говорят, от цинги помогает. — Выложил четыре кусочка сахара, свой хлебный паек, потребовал письмо и «отключился».

В половине двенадцатого пришел Федор Иванович в необъятно широком пиджаке, при галстуке. Он принес бутылочку с зеленоватой жидкостью и объяснил:

— Сто пятьдесят грамм водки было, нам сорокаградусная не под силу, так я хвойкой разбавил, до двадцати довел.

Римма принесла крошечные ликерные рюмочки, осторожно разлила водку, нарезала теплый пирог и зажгла елочные свечи. Топилась печурка, под потолком поблескивали гирлянды. Сорок второй год был на пороге.

Она схватила рюмку и, чтобы никто ее не опередил, быстро сказала:

— Прошу встать!

Все недоуменно посмотрели на нее, но поднялись.

— За победу! Смерть фашистским оккупантам!

Они дружно выпили и сразу сели — от водки сладко закружилась голова.

— Сильно́ сказала! До души пробрала, — медленно произнес Федор Иванович.

Он не знал, что Римма точно повторила интонацию Зимина.

В городе было тихо, на столе стояла праздничная еда, близкие были пока живы, а они так устали от бедствий…

Шли первые часы сорок второго года. Говорили о том, что он принесет. Федор Иванович утверждал, что в войне намечается перелом. Медведев поддержал его. Наталья Алексеевна задремала, и Римма уложила ее на тахту.

Она сидела с милыми ей стариками и думала, что завтра же опишет встречу Боре, пусть порадуется… И Зимину. «Человек остался совсем один, должен же кто-то думать о нем. И если бы не его забота, встречи не было бы», — оправдывала она себя, понимая: «Что-то тут не так, если я все время ищу оправданий».

К двум часам все устали, и Федор Иванович увел Медведева к себе ночевать. Римма бережно собрала остатки еды — гости были деликатны, на завтра кое-как хватит, а что дальше? Она уже грызла себя, что так легкомысленно растратила свое богатство. Что за праздники в такое время!

Наступил ледяной голодный январь. В середине месяца Римма возвращалась с Карельского перешейка, где их бригада работала два дня. У Новой Деревни машина заглохла, и прогнозы шофера были неутешительными. Она решила идти пешком — вечное беспокойство за мать погнало ее.

Был относительно спокойный вечер — шел густой медленный снег. Путь ей предстоял длинный. Было пустынно, тихо, снежно. Дома стояли черные — ни щелочки, ни лучика света. Дорогу освещала белизна снега.

Римма шла и шла по узким тропинкам, протоптанным между сугробами, все больше чувствуя, что ей не дойти. Конечно, следовало остаться в машине, со своими, ее все уговаривали.

Наконец она добралась до Малой Невки. Когда она уже одолела мост, поднялся ветер, разогнал тучи, снег прекратился, и показалось жуткое звездное небо. Идти становилось все труднее и труднее: валенки казались чугунными, а ног в них она уже не чувствовала. Больше всего хотелось лечь на свежий пушистый снег и немного отдохнуть, но она знала, что ложиться нельзя — это конец. Каждый шаг стоил таких усилий, что на вой сирен воздушной тревоги она даже не обратила внимания. Отдаленно забили зенитки, где-то ухнул взрыв — ей было все равно. Она доплелась до какой-то улицы и остановилась, прислонившись к угловому дому. Все! Дальше идти не может… И тут же ее охватила злость: «Не хочу так бессмысленно погибнуть!» Стала соображать: под шубой, в кармане концертного ватника, у нее, как всегда, был кусочек хлеба для Натальи Алексеевны, надо его съесть, может быть, появятся силы… Но развязываться, расстегиваться на пронизывающем ветру было невозможно. Она попыталась просунуть окостеневшую руку, попала в карман шубы, вытащила ночной пропуск, какую-то бумажку и в лунном свете разобрала крупно написанную строчку: «Большой проспект, 69…» — Шуркин адрес. Огляделась, увидела, что стоит именно на Большом и до Шурки — несколько шагов.

Придерживаясь за стены, чтобы не упасть, Римма добралась до подъезда и, останавливаясь на каждой ступеньке, поднялась на второй этаж, из последних сил грохнула чемоданчиком в дверь и в изнеможении прислонилась к косяку.

Послышались шаги, дверь приотворилась, и Шуркин голос спросил:

— Стучал кто? Есть тут кто?

Губы свело морозом, и Римма с трудом отозвалась.