Мира Смирнова - За окнами сентябрь

— На город пошли.

До рассвета Римма читала стихи, не сначала, не до конца — сколько помнила. Он слушал, откинувшись на спинку стула, глядя куда-то мимо нее, и, только когда она останавливалась, спрашивал:

— А Есенина помните? А Блока?

Несколько раз его вызывали, и Римма, оставшись одна, думала, что, вероятно, они больше никогда не увидятся, но она навсегда запомнит этого человека, эту ночь…

Обстрел прекратился. Над ними проревели отбомбившиеся «юнкерсы». Под утро командир, посмотрев на часы, сказал:

— Вам пора ехать. Пойду распоряжусь.

Их снова одели в полушубки, уложили в кузов, и снова они затряслись по лесному бездорожью. Только фашисты молчали — отстрелялись.

В доме каждый день кто-нибудь умирал. Об этом Римма узнавала от Федора Ивановича, заходя к нему, чтобы набраться сил перед восхождением наверх.

Чем держался этот замечательный старик? Глядя на него, она думала, что, наверно, его доброта, постоянная забота о людях делали несокрушимым его дух. Он обходил все квартиры, разносил хвойный настой, кипяток, заколачивал выбитые стекла фанерой, одеялами, помогал вынести умерших. А главное, умел сказать какие-то самые нужные слова, вселявшие надежду. А как он умел радоваться чужой радости!

Однажды во второй половине декабря он встретил Римму сияя:

— Медведеву письмо, — говорил он, протягивая ей конверт, — жива Елизавета Петровна, жива! Гляди: Вологодская область… Е. П. Медведевой. Хотел на завод нести, побоялся — не пустят, а оставлять нельзя — потерять могут. Беги звони ему.

Как могла быстро Римма поднялась и позвонила на завод. Позвать Медведева отказались — работает, но, когда она сказала, что пришло письмо от жены, сразу побежали за ним.

Он так плакал, что Римма с трудом разобрала: «Прочти… Читай скорее…» Она вскрыла письмо и начала читать:

— «Медведюшка, родной мой! Места себе не нахожу — все о тебе думаю. И у тебя, верно, душа по нас изболелась.

Слушай, как все получилось. Леночка все ждала, когда Владимир уйдет, а его не берут и не берут. И тут распоряжение вышло: стадо эвакуировать на Вологодчину. Он и говорит: «Со стадом женщин и детей отправим. И вы, мама, с Еленой поезжайте. Ленинград бомбят, а под бомбами рожать — не дело. И отец бы так решил». Ленка было вскинулась: «Пока ты здесь…» Он на нее цыкнул: «О ребенке думай! А я здесь остаюсь, мне такой приказ».

Снарядил он нас, и отправились мы в дальний путь. Впереди стадо, за ним на телегах женщины с детишками, а сбоку конюх, однорукий Кузьмич верхом. Он нас по карте, по компасу вел.

Продуктов нам с собой много дали: хлеба, сухарей, сахару, конфет, бидон масла топленого. Молочко свежее с нами идет. Сыты.

Месяца полтора так шли, а потом случилась беда у нас. Не знаю, как и сказать тебе, Андрюшенька, друг ты мой милый… Ругай меня, бей… Не уберегла я Леночку…»

— Что с ней? — страшно закричал Андрей Михайлович. — Умерла? Как? Отчего?

— Сейчас посмотрю, — ответила Римма плача. — Нет-нет! Вот тут написано: «…черная стала и молчит, словечка от нее не добьешься».

— Бога ради, скорей дальше читай!..

— «…не уберегла я Леночку. Остановились мы на ночевку, начали всех на ужин собирать, смотрим: задней телеги нет. Что делать? Искать надо. И первая Ленка: «Я пойду». Уговариваю ее: «Нельзя тебе, темно, споткнешься, упадешь». Разве с ней совладаешь? «Я, говорит, в темноте как кошка вижу». И пошла, а с ней Кузьмич и женщины помоложе. Меня оставили старух и детей стеречь. Долго их не было, а потом слышим — едут. А на телеге Леночка лежит.

Оказалось, лошадь с тропинки сошла, в болотце увязла и телегу засадила по самые колеса. Стали отдельно лошадь вытаскивать, отдельно телегу. Ленка, конечно, распрягать полезла. Как же без нее! А лошадь испугалась чего-то, толкнула ее, она прямо на какую-то корягу и упала животом. Встать уж не смогла. Начались у нее преждевременные роды. Я принимала. Мучилась она недолго, родила мальчика, а на лобике у него вмятина — верно, от удара. Суток не прожил. Похоронили его в лесу, камень положили и доску врыли с надписью. А Кузьмич на карте отметку сделал, где наш внучек лежит.

Леночка слезинки не выронила, только черная стала и молчит, словечка от нее не добьешься.

Еще с месяц шли, а что было — не помню. Все горем затуманилось. 15 октября пришли в колхоз, где нам жить назначено. Встретили хорошо. Вся деревня вышла. Ужасаются на нас: коровенки отощали, мы грязные, оборванные… Разобрали нас по избам. Нас с Леной добрая женщина взяла. Дусей зовут. Моих лет. У нее муж и два сына на фронт ушли. На одного недавно похоронку получила.

Где-то наш Сереженька воюет? Если от него письмо есть, сразу мне перешли.

Дуся нам баню затопила, отмылись мы, отпарились, как заново родились. В бане Леночка и заговорила: «Убьет меня Володя, что сыночка не сберегла… Все характер мой поганый, поперечный… Сама, сама крохотку моего погубила…» — и заплакала. Я ее трогать не стала, пусть слезами горе выходит.

На другой день собрала нас председательница — боевая женщина, толковая. Спросила, какая у кого специальность, и к делу поставила.

Ты за нас больше не волнуйся, теперь у нас все хорошо. Конечно, тут свои трудности есть, нелегко люди живут, но об этом и говорить совестно, как подумаешь, что вы переживаете. Про Ленинград такие страсти рассказывают, что и подумать страшно, как вы там страдаете.

Напиши мне, родненький мой, все-все про себя, про город наш. Теперь буду дни считать, весточки от тебя ожидая.

Обнимаю тебя, голубчика моего, и целую бессчетно. Всем сердцем с тобой. Твоя любящая жена Лиза.

Если Щегловы не уехали, им привет передавай, пусть тоже напишут».

Письмо было отправлено 20 октября.

Андрей Михайлович был в таком состоянии, что не мог записать адрес, и Римма продиктовала его какой-то женщине. В этот момент пришла Наталья Алексеевна, узнав, в чем дело, схватила трубку и закричала: «Перестаньте реветь, старый дурак! Что я вам говорила? Живы они, жи-вы!» А он, плача, тоже кричал так, что Римме было слышно: «Спасибо, Наталья Алексеевна, милый вы человек!»

На следующий день Федор Иванович вручил ей письмо от Бориса. На треугольнике стоял другой номер почты.

«Твой любимый муж получил две дырочки в мякоть правой ноги, отлежался в медсанбате, уже выписали, но временно перевели в нестроевую часть. Зная твою повышенную эмоциональность, раньше не сообщил об этом, вообразишь себе всякие ужасы…»

Римма перечитывала его письмо, стараясь понять, всю ли правду он написал, и внезапно подумала, что, наверно, его ранило именно в ту ночь, когда она читала стихи командиру… Или это опять ее «повышенная эмоциональность»?

Зимину она написала уже два письма — рассказывала о жизни в городе, о настроении, о Федоре Ивановиче, о Медведеве, и всегда старалась написать что-нибудь смешное — и такое бывало: