Миервалдис Бирзе - Песочные часы [Повесть]

— Каждому по способности.

Себе Мурашка налил в кружку. Они выпили, затем Мурашка потянулся за своим свертком. В нем оказались четверо глиняных ребятишек — девочка с цветком на плече, мальчик, наподдававший ногой мяч, еще одна девочка — она гладила кролика величиной с нее самое — и мальчик-рыболов. Затем Мурашка развернул эскиз.

— Вот здесь, напротив главного фасада, эта девочка пусть охраняет клумбу с цветами, мальчишка — ловит рыбу в бассейне.

Эгле явно заинтересовала работа скульптора.

— А у тебя губа не дура. К тому же ты работаешь довольно скоро.

Мурашка горделиво вскинул голову.

— Если я возьмусь за дело!.. Эх, поглядел бы ты, какая у меня сейчас модель! — И он пальцем нарисовал в воздухе контуры женской фигуры.

— Опять влюблен?

Мурашка вздохнул.

— Что поделаешь — нелегко мне с моим мягким сердцем.

— Да, разные бывают на свете тяготы, — согласился Эгле. Он налил вина в Мурашкину кружку. — Нравится?

Мурашка отпил глоток.

— Нравится. Ничего не скажешь. Я, наверно, греховен от рождения, как это утверждает церковь.

Теперь Эгле улыбнулся по-настоящему.

— С тобой, пустозвоном, и впрямь на душе веселее. А раз так — пей за мое здоровье. Ныне, через год и во веки веков. Аминь.

Мурашку не надо было просить дважды.

Люди не забывали Эгле. Вскоре после Мурашкиного ухода сестра привела на балкон мужчину в полотняных брюках и сандалиях. В нем Эгле сразу узнал Земгалиса, выписавшегося из санатория в начале весны. На пол Земгалис поставил корзину, обвязанную мешковиной.

— Здравствуйте, доктор!

— Здравствуйте. Присаживайтесь. Ну, как себя чувствуете? Мы же договорились больше не встречаться.

— Так-то оно так, доктор. А помните, мы насчет раков разговор вели?

— Да, я спрашивал, где есть хорошие рачьи места.

— Ну видите. Я прослышал, что вы захворали. Вот, косил сено да заодно половил рачков. Извольте! — Земгалис задрал край мешковины, и Эгле увидел в корзине среди крапивных листьев копошащихся раков, подвернувших шейки. — Поправляйтесь, доктор. Если понравятся — еще принесу.

— Большое, большое вам спасибо!

— Не за что, доктор. Мне что — суну руку в воду, приподыму камень и тащу рака, — лукаво улыбаясь, пояснял Земгалис.

— Не только за раков. За то, что не забываете.

Земгалис встал и, подыскивая слова, зашевелил бороденкой.

— Как это так — забыть? На то и дана человеку память, чтобы не забывать.

Когда с работы вернулась Герта, они решили на ужин сварить раков и пригласить Берсона.

— И Янелиса. Ты позвони в лесничество, пусть Янелис к вечеру приедет. Обязательно. Мне хочется, чтобы сегодня мы были все вместе.

Герта позвонила леснику, у которого поселились экскаваторщики, и передала просьбу Эгле.

Остаток дня после обеда он был занят тем, что приводил в порядок и разбирал свои бумаги. На следующий день в санатории должна была состояться конференция врачей-фтизиатров по поводу применения Ф-37.

Перед глазами вдруг все снова поплыло. Эгле сел к письменному столу и вперил взгляд в его черную поверхность под толстым стеклом. «Вот так же сидел я и обдумывал, что еще предстоит мне сделать, когда уехала на юг Герта. Обо всем, что я считаю хорошим и правильным, я должен рассказать Янелису. Быть может, сегодня вечером поговорить с ним подольше? И что посоветовать ему по главному вопросу — чему учиться?»

Тут же на столе лежал журнал «Антибиотики». Двадцать семь лет назад, когда Эгле сдавал государственный экзамен, об антибиотиках никто еще не помышлял. А теперь они спасают десятки миллионов жизней. Каких-нибудь пятнадцать лет тому назад здесь, в «Ароне», борясь с туберкулезом, он имел на вооружении только хлористый кальций и иглу для пневмоторакса. Нынче же стрептомицин и изониазиды только в «Ароне» вернули здоровье десяткам и продлили сотням жизнь на много лет. И Эгле знал, как человек подчас борется всего за минуту жизни. За последние годы накоплено такое количество знаний, что ума человека хватает максимум на то, чтобы глубоко постичь лишь какую-нибудь узкую их область. Научные знания — это море. Из моря ты можешь зачерпнуть лишь пригоршню. А нет ли какой-то всеобъемлющей, всесвязующей науки, которую, подобно «обязательному курсу фортепиано» в консерватории, должен был бы изучить каждый? По-латыни человек называется «гомо». Отсюда возникло слово «гуманизм». Быть может, гуманизм и есть тот самый «обязательный курс», без которого немыслимо постичь жизнь? Но ведь гуманизм — не наука!

Вошел Берсон и удобно расположился в кожаном кресле. Эгле предложил ему сигарету и дал прикурить от зажигалки-пистолета. В последнее время Эгле пристально приглядывался к Берсону. Эгле знал, что сегодня Берсон и профессор Дубнов знают о состоянии его здоровья и прогнозах на будущее гораздо больше его самого. Каждое слово Берсона помимо основного значения могло еще служить вуалью, прикрывающей жестокую истину.

Сегодня Берсон был в сером габардиновом пиджаке и при галстуке. Он спокойно курил. Похоже, он немного похудел, стали резче складки на лбу, и когда он затягивается, то щеки западают глубже, и при этом отчетливей обрисовывается костистый подбородок. Берсон держится спокойно и естественно. Эгле не мог уловить в его облике ничего скрытого, затаенного.

— Ну, как настроение? — поинтересовался Берсон. — По-прежнему позитивный пессимизм?

— Настроение у меня меняется по меньшей мере трижды за день. С утра хорошее, поскольку факт налицо: ночь прожил. В обед тоже ничего, — как ни крути, а еще полдня одолел. Вечером — превосходнейшее, потому что за плечами уже оказался целый день. Противней всего ночью — нет уверенности, дождусь ли утра. Потому ночью предпочитаю спать.

Поострив, они так и не выяснили, что же думает каждый из них о другом.

— Завтра ты, конечно, придешь на конференцию. Заодно посмотрим кое-кого из больных.

— Приду. Только имей в виду, — Эгле подал Берсону папку с докладом, — читать его будешь ты. Мне, пожалуй, не осилить.

В жесте, с каким Эгле подал папку, Берсон уловил что-то тягостное и полное грустного смысла.

— А это что? — спросил он.

Эгле скривил губы в усмешке, и Берсон не понял, что Эгле прячет за ней: иронию, безысходность или уверенность в себе.

— Это мой последний, так сказать, ученый труд. Сегодня не трогай, завтра просмотришь. Это по поводу врачебных ошибок. Может, кому и пригодится. Все на ошибках учатся, медики тоже.

— Здесь и про мои? — поинтересовался Берсон.

— Те, о которых тут идет речь, ты, разумеется, не повторишь. Это было бы уж совсем ни к чему.

— Хорошо. Завтра поглядим, в чем ты наошибался. — Берсон положил доклад в портфель.

— Пошли в гостиную раков варить. Скоро и Янелис подойдет.