Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

— Не смей, дура!

— Так, так, ухмыльнулся парень с усиками. — Жена да боится мужа? Согласен. Ловко!

Варвара Васильевна залилась слезами, но не обмолвилась ни словечком: она хорошо помнила наставления матери: «Никогда не прекословь мужу. Скажет он тебе ругательное слово, ударит, а ты стерпи».

Это был первый урок. Рана была глубокой и зажила нескоро. Об этом случае не любил вспоминать и сам Фома Гаврилович, так прямо и грубо утверждавший свою власть над молодой, неразумной женой…

Теперь вспоминать об этом было и горько и стыдно. Но обиды на Фому Гавриловича за грубый поступок не было: она ушла вместе о годами.

Незнакомая южная степь ошеломила Варвару Васильевну своими просторами. Здесь не было орловских лесов, грибов и ягод, гречишных полей, медвяно пахнущей черемухи. Здесь все было другое: другая трава, другие, буйные и яркие, цветы, деревья и даже небо — просторное, мутновато-голубое. Люди тут жили веселые, беспечные и добродушные…

Варвара Васильевна долго не могла привыкнуть к жизни в степной будке, не могла спать под шум поездов, боялась подойти к сигнальному звонку. Но потом и это прошло. Родились, подросли дети, в заботах о них отцвели дни. Все реже вспоминала она о родной стороне и только в снах бегала босоногой девчонкой по золотистому прибрежному песку родимой речки Сосны, купалась в прозрачной и тихой воде, где сновали серебряные стайки пескарей. Надежда на поездку на родину, на свидание с матерью, братьями и сестрами становилась все более смутной. Только иногда тоска по родным местам хватала за сердце с прежней силой. Тогда Варвара Васильевна уходила на огород или в посадку и там плакала от горькой жалости к самой себе. Казалось, что ее жизнь приковала тяжелыми цепями к железнодорожной будке. Тридцать лет Варвара Васильевна не могла вырваться из этих цепей, посмотреть на широкий мир — видела только рельсы да телеграфные столбы.

Незаметно подошла старость. Привязанность к Фоме Гавриловичу с годами крепла: ведь горе и радость делили они, как единый кусок хлеба, вместе растили детей, оплакивали умерших, мечтали о поездке на родину; вместе оберегали железнодорожный путь.

— Господи всеблагий, убереги моего Гавриловича! Убереги деточек от сиротства! — внятно шептала Варвара Васильевна, всматриваясь в темноту.

Неясная, казавшаяся огромной, тень надвинулась вдруг на сторожиху. Громко захрустел гравий.

— Кто это? — испуганно вскрикнула Варвара Васильевна и прижалась к шлагбауму.

— Свои, свои… — прозвучал из тьмы знакомый голос.

— Ваня! Иван Гаврилович! — обрадованно откликнулась Варвара Васильевна и бросилась навстречу нежданному гостю.

— Эх ты, барьерная сторожиха. А фонарь-то твои потух. А ежели поезд, тогда что? — засмеялся гость. Ну-ка, где ты тут? — и тяжелые руки опустились на плечи женщины. Особый запах, свойственный людям, ехавшим долгое время в вагоне, ощутила Варвара Васильевна.

Добродушно-веселого старшего брата Фомы Гавриловича, Ивана, она не видела около года. Внезапный приезд его на этот раз особенно обрадовал Варвару Васильевну.

— Ну, как вы тут, живы-здоровы? — осведомился Иван Гаврилович, входя в будку.

Варвара Васильевна заплакала:

— Мы-то живы-здоровы, а вот Фома отработался.

Иван Гаврилович крякнул:

— Ну-ну, не голоси. Все знаю… Не горюй, Варвара. Наша дементьевская порода трехжильная: руки пооторвут, ноги отшибут — жить будем, лишь бы голова цела была. Ну, где вы тут, дементьевское племя? Где Волька, где девки?

Марийка, Ленка и Настя повскакивали с постелей, повисли на дяде, заглядывали ему в обветренное, обросшее буроватой бородой лицо с густыми морщинами вокруг карих глаз. Дядя Иван был коренаст, полноват. От широкого лба к выпуклому темени восходила блестящая белая лысина. На рыхлом туловище мешковато сидел потертый рыжий пиджак, возраст которого нелегко было определить, — так был он засален и выжжен солнцем.

Володя сквозь сон услышал голоса, протирая глаза, вышел из спальни.

— Ого… Владимир Фомич… Здоров! Эка вырос, Волька! Ну, дай-ка поцелую племянничка.

Иван Гаврилович обнял Володю, чмокнул в щеку.

— Растет дементьевское племя, гляди-ка… женить скоро сына будешь, Варвара… А Машка-то какая раскрасавица. Вот бы в Расею повезти деток, показать родным. Кацапы, они и на Дону как грибы растут.

Дядя Иван высыпал на стол из кармана пиджака конфеты в пестрых бумажках.

— Угощайтесь, детки, городскими сластями. Ну-ка, кто больше захватит!

Ленка и Настя набрав в подолы рубашек конфет и усевшись на кровать, с диковатым любопытством смотрели на дядю.

Варвара Васильевна готовила ужин, расспрашивала деверя о его семье.

Иван Гаврилович сидел за столом, вытянув ноги, рассказывал.

— Прослышал я, что повредило Фоме руку. Ну, думаю, беда. Надо ехать проведать. Знаю я Фому: он для работы и обе руки не пожалеет. Так уж мы приучены. Только кто видит наше усердие, кто знает? Для начальства, Варвара, мы те же шпалы да рельсы. Сломался долой, заменили другой. А что у нас душа есть, что мы тоже люди-человеки и жить желаем душевно, об этом никто не помышляет… У образованных да богатых свое: сладкая еда, театры там, всякие вина, удовольствия, — они бога-то забыли, богатые, а нам остается одно — бог.

Варвара Васильевна вздохнула:

— Верно, братец. Только и до бота не всегда ноги доходят. То дежурство, то еще что. Некогда и в станицу, в церковь, сходить.

— А зачем тебе церковь? Нашему брату никакой церкви и никаких попов не надобно.

— Как же это? — с недоумением спросила Варвара Васильевна. Мы с Фомой, хотя и редко, но все ж таки в церковь ходим. И как это можно в бога верить, а в церковь не ходить?

— А вот и можно, — торжествующе улыбнулся Иван Гаврилович. — Для бедных людей, у кого иногда и пятака на свечку нету, должна быть своя вера. Вера эта — баптистская, Варвара, и я перешел в эту веру…

При этих словах Варвара Васильевна громко охнула.

— Да ты что — умом тронулся, Иван? — возмущенно вскрикнула она. — Нечего сказать — утешил. Тут свое горе, да ты еще привез. Вот узнает Фома… Деды, отцы верили, вера православная была, а тебе не понравилась. Ты что же, никак иконы поснимал? Баптисты икон ведь не признают.

— Поснимал, Варвара. Иконы — те же идолы… — убежденно ответил Иван Гаврилович.

— Бесстыдник ты, Ваня. Греховодник старый, — вырвалось у Варвары Васильевны.

Неловкое молчание водворилось в будке. Володя спросонок позевывал, но любопытство удерживало его возле дяди. Варвара Васильевна разливала чай, тубы ее были сердито сжаты.

— И давно ты до этого додумался? — спросила она, хмурясь.

— Тому полгода уже, Варвара, — ответил Иван Гаврилович. Встретился я однажды с путевым сторожем, соседом, Тимофеем Кандыбиным, он через одну будку от меня сидит. Разговорились о том, о сем… Кандыбин этот тихий, не курит, водки не пьет. Скажет ему кто грубое слово, дорожный мастер накричит, а он помалкивает и в землю посматривает. Послушал он мои жалобы на жизнь и говорит: «Приходи ко мне вечерком по свободе, я тебе утешению дам». Какая такая утешения, не сказал. Всю ночь я не спал, думал, какая же это утешения от жизни может быть нашему брату. Ну и пошел я к Кандыбину. Прихожу. В будке у Тимофея народ. Прибрано так хорошо, скамеечки расставлены, и на скамеечках свой брат железнодорожник: сторожа, стрелочники, старший ремонтный рабочий, два телеграфиста со станции. Пригляделся, вижу, в уголке иконок-то и нету. Вместо образов на табуреточке сидит старичок, этакий лысенький, в чистом армячке, благообразный, бородка как у преподобного Антония Печерского. Присматриваюсь — никак признать не могу, — не наш. По всему видать странник. Стою я, руки опустил — сробел. И все не пойму, к чему все это. Тут Тимофей и говорит: «Отец Агапит, к нам пришел новый брат во Христе — Иоанн. Прошу жаловать». Тут встали все, и старец тот, и поклонились мне в поясок. Потом запели, да так складно, Варвара! Я, даром что борода до пояса, слезу обронил. «Воссия свет с запада, приде сын человеческий» пели, потом «Слава Христу — солнцу мирови» и еще много кой-чего. Кончили петь, все начали целоваться со старцем и друг с дружкой. Подошел и я к Агапиту. Обнял он меня и поцеловал в губы. Вышел я из будки словно бы пьяный… Пришел домой, Маше своей говорю, а она меня на смех да скверным словом. «Сдурел, — говорит, — на старости лет! Еще что придумал — веру менять». Смолчал я, а потом потихоньку уговорил ее пойти на следующее моление. Понравилось и ей. Так мы и поступили оба…