Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

— Гм… гм… Ну-ка, напиши что-нибудь — погляжу, какой у тебя почерк.

Володя написал несколько слов. Друзилин поднес к лампе листок, долго и близоруко разглядывал его сквозь очки.

— Коряво пишешь, — огорченно заметил он. — Эх, у Антипы Григорьевича табельщик! Вот пишет, так пишет — как рисует все равно. По всему участку он единственный. Ты тоже — подучись, чтоб красиво писать. Старайся, присматривайся, как конторщики у начальника участка пишут. Будешь учиться красиво писать?

— Буду, — почтительно ответил Володя.

— Кладу тебе пятьдесят копеек в день, а подрастешь, дело усвоишь — рубль положу, как Полуянов своему Яшке.

Володя покорно слушал.

— Дрезину будешь гонять мне, — закончил мастер. — Рапортички утром собирать…

— Слушаю…

— Ну, отдыхай…

Мастер ушел.

В углу канцелярии стоял сундук, покрытый ряднушкой. Володя погасил лампу, не раздеваясь лег на него и уснул как убитый…

Фома Гаврилович Дементьев лежал в неуютной, пропахшей лекарствами палате железнодорожной больницы. Белые голые стены с двумя портретами — Николая Второго и принца Ольденбургского — между окон, кровати с пожелтевшими простынями, бледные небритые лица больных, хмурые сиделки и врачи — вот что окружало теперь путевого сторожа.

Все это было так непохоже на неторопливые ночные обходы, на тихие и спокойные часы одиночества там, в степи, на звонких железнодорожных путях. Тридцатилетняя служба привила Фоме Гавриловичу много привычек, которые беспокоили его теперь с непреодолимой силой. Ночами, когда в растворенное окно палаты долетали со станции свистки паровозов, Фома Гаврилович, забыв, что лежит на больничной койке, вскакивал, звал кого-нибудь из домашних. Чаще всего он обращался к Варваре Васильевне, спрашивая ее, не было ли сигнала о выходе скорого поезда. Но вместо жены ему грубо отвечала сиделка или дежурный фельдшер. Обругав неспокойного больного, они снова укладывали его в постель…

Фома Гаврилович и здесь оставался молчаливым, и необщительным. То лежал он целыми днями, не говоря ни слова, уставив в потолок невеселые глаза, — черная борода его резко выделялась на простыне, — то ходил по палатам с подвязанным к туловищу обрубком руки или, подступив к окну, выходящему в тощий больничный садик, жадно вдыхал осенний воздух, напитанный поречью увядающей листвы. В палате умирали и выздоравливали отработавшие свое безвестные железнодорожные люди: стонал и скрипел зубами стрелочник, за четверть века службы наживший злую грыжу; мучился язвой желудка весовщик; в соседней палате доживал последние часы чахоточный телеграфист.

Железная дорога незаметно пропускала тысячи людей через какую-то калечащую машину — сводила ревматизмом руки, уродливо скрючивала ноги, отнимала зрение.

Люди валялись на больничных койках, как ненужные отбросы. На время болезни на работе заменяли их новые, молодые и здоровые. Свежие, еще полные сил руки переводили рычаги стрелок, таскали из вагонов грузы, зоркие, неиспорченные глаза следили за путевыми сигналами, быстро различая их цвета. Шли годы, люди изнашивались, руки и ноги их слабели, глаза туманились, уже не отличали зеленого сигнала от красного. Тогда людей убирали, как изношенные механизмы с паровоза, и вместо них опять становились молодые, свежие, здоровые, — и так без конца.

Участь «отработанных», изношенных людей была хорошо известна Фоме Гавриловичу. При одной мысли, что уже не придется взять в руки молоток и ключ, он чувствовал тоску и отчаяние. В смятении ходил он по палате, стараясь пошевелить обрубком — тем, что осталось от здоровой и сильной руки, — и стонал не столько от тупой боли, сколько от душевной муки.

На третий день после ампутации руки, утром, дежурный фельдшер сообщил Фоме Гавриловичу, что к нему приехал брат и хочет повидать его.

В палату на цыпочках в накинутом на плечи измятом халате вошел Иван Гаврилович и остановился, растерянно ища среди больных брата. Фома Гаврилович пошел к нему навстречу.

Иван по-бабьи жалостливо охнул, подбежал к нему, обнял, ткнувшись головой в бороду, бессвязно забормотал:

— Фома… Фома… братец… Боже ты мой!

— Ты дома у меня был? — прервал Фома Гаврилович.

— Был, Фома… Проведал…

— Как там Варвара, дети?

— Все ничего… Только ночь я пробыл у них. — Иван присел на придвинутый братом стул. — Глянул я на тебя сейчас, и вспомнилось, как трое мы из Расеи на Дон путешествовали. Помнишь — идем, бывало, и песни ревем… Славная время была. Ну, как же рука-то твоя? Эх, беда, беда!

Иван Гаврилович осторожно притронулся к перевязанной култышке, сокрушенно покачал головой.

— Что ж рука, — вздохнул Фома Гаврилович. — Нет руки — и человека нет. К чему я теперь?

— Ну, нет, Фома, ты не говори. С одной рукой, знаешь, тоже работают. Видал я…

— Какая тут работа… Разве только метелку в левую руку…

Братья замолчали. Иван Гаврилович продолжал вздыхать, поглаживал странно белую свою лысину, порываясь что-то сказать, — и не решался. Добрые глаза его становились все более беспокойными и виноватыми.

— Ну, говори, Вань, новости… Что же ты? Как твоя домашняя жизнь? — спросил Фома Гаврилович.

— Дык што… Все как полагается… У меня все благополучно, — смущенно ответил Иван.

В растворенное окно палаты ворвался ветерок, принес горький запах приютившегося где-то под больничным забором степного полынка… Лучи сентябрьского утреннего солнца пронизывали душный воздух палаты, золотили скучные обнаженно-белые стены. Протяжный гудок донесся со станции, которая была тут же рядом, тишину утра нарушили тяжелые выдохи паровоза.

— Это пятый «Е» пошел… — заметил Фома Гаврилович.

— А по-моему, пятому «Е» еще рано, — возразил Иван.

— По времени должен быть он… Идут поезда, Вань, а я вот… — скривился, как от боли, Фома Гаврилович. — Кто-то там без меня встречает поезда…

— Найдут, кого поставить… Железная дорога, она, знаешь, как часы. Действует без перестану, — сказал Иван Гаврилович и опять беспокойно задвигался на стуле…

— А я тебе новость привез, Фома, — добавил он вдруг и снова вздохнул…

— Какую, Вань? Хорошая, плохая ль — все едино теперь…

— Новость-то касается душевной жизни моей.

Фома Гаврилович с изумлением посмотрел на брата. Иван Гаврилович улыбнулся, погладил бороду.

— Скажу тебе, Фома… Только вникай…

— Ну-ну… Хорошая новость, видать…

— Хорошая, Фома. В новую веру я перешел.

Фома Гаврилович привстал на койке, поправил повязку на правом плече.

— Не пойму, о чем ты?

— Эх, Фома! Жили мы сколько годов в слепоте, ан, оказалось, есть врата, в какие можно пройти и нашему брату.

— Да ты о чем говоришь? Какие врата? — брови Фомы Гавриловича сдвинулись.