Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

— Недавно отвез я Зинку в шестой класс гимназии. Вот ей гимназия нужна, так? Зачем ей, допустим, рельсы, шпалы и костыли? Не надобны они ей. Ей легкая работа требуется, так?

«Значит, уехала Зина», — подумал Володя с грустью. Он с удивлением слушал старика. Старик был неузнаваем: даже морщинки разгладились вокруг его серой, с прожелтью бородки; всегда ехидные, колючие глазки посматривали на Володю весело и дружелюбно.

— Эх, Фома, Фома! — вдруг громко и с искренним сожалением вздохнул Антипа Григорьевич. — Беда свалилась на него. Жалко — преотличный путевой сторож был. Братьев Дементьевых я давно знаю. Начали они при мне ремонтными рабочими. Но ты, малец, теперь не балуй. Дело постигай, чтобы на шее у отца не висеть, так? Ну-ка, останови дрезину, — потребовал Антипа Григорьевич и сам придержал рычаг.

Дрезина остановилась. Антипа Григорьевич, кряхтя, слез с сиденья, пошел вдоль пути, накладывая шаблон на рельсы.

— Вот и толчки тут должны быть… Ах, сукины дети… — ругал он кого-то, дергая левой рукой бородку и щуря левый глаз, словно целясь. Он снова легко взобрался на дрезину, приказал ехать.

По мере того как дрезина приближалась к разъезду, лицо мастера снова становилось все сердитее и черствее. В маленьких глазах его опять появилось ехидное и злое выражение. Антипа Григорьевич уже не разговаривал, сидел нахохлившись, как старый сыч.

Володя работал рычагом изо всех сил. Пружинисто бивший навстречу ветер давно высушил пот на его горячем лбу. Поравнялись с семафором. Стал накрапывать мелкий дождь. Вдали завиднелись развесистые тополи разъезда Чайкино. Колеса дрезины дробно застучали по стрелкам.

— Легче, — сердито напомнил Антипа Григорьевич.

Подъехали к низкому, приплюснутому к земле зданию разъезда. Над крышей тяжелые купы старых тополей, на узкой песчаной платформе ни души, — скука, тишина, полусон. В зарешеченных темных окнах ни признака жизни, только в одном, раскрытом, поникла над аппаратом Морзе голова телеграфиста. Узкие костлявые плечи его, обтянутые рыжей форменной тужуркой, были неподвижны, точно не у живого человека, а у изваяния.

«Здесь я буду работать», — подумал Володя и тоскливо осмотрелся: кругом была степь, открытая и бескрайняя.

— Марш за мной! — строго приказал Антипа Григорьевич. — Горбиков, подгони-ка дрезину вон туда, к казарме.

Володя послушно пошел за Антипой Григорьевичем. Дождь заморосил гуще, холодя спину Володи, прикрытую тонкой рубашкой. Рельсы влажно заблестели, отливая серебром.

Путевая казарма мало отличалась от такой же казармы в Овражном, — была она только чуть пониже и поменьше.

Володя шагнул в калитку вслед за Антипой Григорьевичем. Во дворе рабочие распиливали старые шпалы, пила пронзительно визжала и звенела. Тут же стоял высокий полный человек в темно-синей поддевке и сапогах бутылками и распоряжался. Это и был дорожный мастер седьмого околотка Константин Павлович Друзилин.

— Ну, сосед, здорово! — поздоровался с ним Антипа Григорьевич. — Как у тебя дела?

В этом вопросе Володя услышал нотку превосходства. В те времена степень почета и уважения, какими пользовались линейные начальствующие лица, колебалась в зависимости от величины и значения станции, от того положения, какое занимала она в общей системе дороги. Были дорожные мастера околотков при узловых, линейных станциях и разъездах; должность их считалась одинаковой, но по положению они разнились друг от друга, и дорожный мастер маленького разъезда признавался ниже своего коллеги, на околотке которого была многопутная станция. Дорожные мастера полустанков относились к своим коллегам недоверчиво и подозрительно. Часто вспыхивали раздоры, затаенная неприязнь резко разграничивала интересы; дорожные мастера не допускали вмешательства соседа в дела своего околотка.

В таком подчиненном положении по отношению к Антипе Григорьевичу находился и Друзилин. Это усугублялось тем, что Антипа Григорьевич был старый, известный по всей дороге мастер, а Друзилин служил на дороге мало. Константин Павлович и Антипа Григорьевич между собой не ссорились, но и не очень-то дружили. Антипа Григорьевич всегда старался подчеркнуть свое превосходство, открыто указывал соседу на плохое состояние пути, а за глаза в присутствии рабочих называл его «болваном» и «рохлей». И ссора не вспыхивала только потому, что Друзилин был на редкость смирен и несамолюбив…

— Привез я тебе табельщика, сосед. Ты, кажется, искал, — сказал Антипа Григорьевич, показывая на Володю.

— Гм… гм… Спасибо. Только уж очень маленький, — лениво проговорил Друзилин. — Подростком только его можно зачислить.

— А это уже как знаешь, — усмехнулся Антипа Григорьевич. — Парень — молодец. Сын Фомы Дементьева, слыхал? Дрезину гнал за мое почтение. Я же для тебя его испробовал.

Володя уже изрядно промок от надоедливого сентябрьского дождя. Под мышкой он продолжал держать свой узелок с хлебом и помидорами.

— Возьму, подержу, ежели пригодится, оставлю. А то я сам сейчас рапорта пишу, — равнодушно оглядев Володю, сказал Друзилин.

Был он рыхл телом, вислоплеч; в лунообразном, помеченном оспенными рябинками лице с пышными усами и рыжеватой эспаньолкой таилось что-то сонное, туповатое…

— Почерк у тебя как — красивый? — спросил Друзилин.

— Не знаю… Я окончил железнодорожное училище, — хмуро ответил Володя.

— В гимназии хотел учиться, — подсказал Антипа Григорьевич. — Шустрый малец. Да какая уж тут гимназия…

— Да это какого Дементьева сынок? Не того ли, что руку на днях вагончиком отдавило? — оживился Друзилин.

— Он самый…

— Ну что ж, парень, зарабатывай деньги. Все же матери помощь.

Антипа Григорьевич, щуря зоркие свои глаза, не удержался, чтобы не заметить:

— А я, Константин Павлович, на сто двенадцатой версте толчки у тебя обнаружил.

— Гм… гм… Толчки? Не может быть. Нет там толчков.

— Ты думаешь — нет. А я тебе говорю — есть…

Друзилин насупился.

— Спасибо, коли заметил, Антипа Григорьевич. Устраню.

— Устрани, брат, устрани. Толчков у тебя на околотке больше, чем телеграфных столбов.

…Вечером Володя сидел в канцелярии дорожного мастера и знакомился с конторскими книгами: шпальными и рельсовыми ведомостями, с рапортами путевых работ, с номенклатурными и инвентарными описями. За столом, заваленным бумагами, сидел Друзилин и, водя толстым пальцем по книге, объяснял, в какую графу вписывать подбивку толчков, смену шпал и рельсов, разгонку зазоров.

Глаза Володи слипались: он устал и продрог под дождем. На столе горела высокая казенная лампа, на стене тикали часы-ходики, в сумрачном углу душной комнаты чернела икона.

Константин Павлович подсунул Володе лист чистой бумаги, приказал: