Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

— Жалко Ковригина? — вдруг спросил он усмехаясь.

— Жалко, — тихо ответил Володя. — Хороший, добрый человек.

— С жалости к обиженному человеку все и начинается, хлопчик. Иногда как схватит за сердце, так бы и взял за горло обидчика. А сколько их, обиженных, на земле, а? Не нам с тобой считать. Другие найдутся, подсчитают. Но ты запомни: жалости одной мало, а нужна злость. Только не такая, как у нашего начальника Зеленицына. От злости человек тверже делается и смелее, понял? А теперь будь здоров. Скоро поезд — надо собираться.

Данила подтолкнул Володю к двери.

— Надолго уезжаете?

— На десять дней, хлопчик. Подмену мне прислали, чтобы я домашние дела устроил. А потом опять приеду на эту Камчатку. Только Люсечку свою сюда не повезу. Горло перерву контролеру-механику, а добьюсь перевода в Подгорск. И заживем мы с ней, эх! Ты знаешь, хлопчик, я и в карты перестал играть. Ей богу.

— Значит, купили фату и кольцо?

— Купил, хлопчик. Венчались мы с ней при полном артикуле. Все было. Свечи по полтиннику, шафера, цветы. Даже сантуринское пили. Здорово, а?

Данила самодовольно улыбнулся. Володе стало весело. Чужая радость заразила и его.

— А твоя барышня как? — подмигнул Данила и обнял Володю. — Письма получаешь, а?

Володя покраснел, замялся.

— Ах ты, друзилинский деловод! Кто же она, а?

— Дорожного мастера дочь, Антипы Григорьевича Полуянова… Зина… — откровенно сознался Володя и спохватился, но было уже поздно.

Добавил тихо:

— Гимназистка, учится в Подгорске.

— Знаю, — кивнул Кондрашов. — Ловкая барышня. Она, наверно, и не смотрит на тебя.

— Почему не смотрит? — обиделся Володя. — Мы поклялись друг другу в любви.

— В любви? Ох-ха-ха! Ну, и чудак!.. Ну валяй, валяй. Только не женись смотри, подрасти немножко.

— Я не для женитьбы, — окончательно смешался Володя.

— Забавный ты парень, — засмеялся Кондрашов. — Ну, я поеду. До свиданья, хлопчик…

…Ночью Володю разбудил странный, тревожный шум. Во дворе казармы раздавались торопливые шаги, сердитые голоса. Где-то с оглушительным стуком захлопнулась дверь. Затем мимо окна пробежал кто-то грузный.

В квартире мастера, расположенной рядом с конторкой, слышались приглушенные голоса и шаги. За окном метался красноватый свет фонаря, трепетно-быстрые его отблески скользили по стенам конторы.

Володя вскочил с сундука, прижался щекой к стеклу. Было очень темно, и он ничего не видел, кроме лихорадочно мигающих фонарных отсветов, но чувствовал, — происходит что-то необычное, страшное. Вдруг дверь конторки задрожала от тяжелого удара.

— Владимир, открой! — услышал Володя голос Друзилина.

Откинул задвижку и отшатнулся — его ослепил свет двух фонарей, направленных на него двумя жандармами. Они ввалились в конторку, — огромные, мокрые, пахнущие холодным осенним дождем. С их длинных серых шинелей, с мохнатых бровей и усов стекала вода. Выпачканные в грязи ножны шашек бились по голенищам сапог.

Пока жандармы тыкали дулами маузеров под стол и за сундук, Константин Павлович стоял с мертвецки бледным лицом. Нижняя губа его отвисла, опущенные руки тряслись. Он был в одном белье, в накинутой на плечи бекеше.

— Господа, это же… моя конторка. Здесь ничего не может быть, — услышал Володя какой-то замогильный голос мастера.

— Помолчите, уважаемый, — резко посоветовал ему плоский, как доска, высокий жандарм.

Только теперь Володя заметил, что погоны у них были какие-то особенные — черные с серебряной окантовкой; таких не было у железнодорожной стражи.

Сбросив на пол постель Володи, высокий и тощий охранник открыл крышку сундука. Там лежали только чистые бланки и конторские книги. Жандарм сердито захлопнул крышку, толкнул Володю в грудь дулом огромного револьвера.

— Это кто?

— Гм… Гм… Табельщик… Подросток, — еле пошевелил бледными губами Друзилин.

— Обыскать двор! — скомандовал высокий стражник, и в тот же миг контора опустела. Все это произошло в течение одной минуты. Дверь осталась открытой, влажный холод наполнял комнату. Володя, не успевший одеться, стоял посреди конторы, дрожал, цокоча зубами. Константин Павлович чиркал спичками, чтобы зажечь лампу, но спички ломались.

Со двора все еще доносились резкие голоса, за окном сдержанно и сердито пофыркивала моторная дрезина.

Друзилин, наконец, зажег лампу. Ее домашний спокойный свет буднично озарил скудную обстановку конторы, и сразу все показалось менее страшным, чем за минуту до этого.

Шум и беготня затихли. Где-то на путях выл мотор дрезины, постепенно удаляясь.

«Уехали», — подумал Володя.

Константин Павлович пришел в себя, глаза его более осмысленно уставились на табельщика.

— Кого они искали? — спросил Володя шепотом. Друзилин поднял палец. Он прислушивался. В контору вошла Анна Петровна. Она выглядела спокойно, хотя щеки ее были бледнее обычного. Распущенные волосы выбивались из-под теплой вязаной шали, — Аннушка поддерживала ее у груди матово-белой обнаженной рукой. Даже в минуту общей суматохи и страха она не утратила своей горделивой осанки.

— Костя, в чем дело? Они перерыли нам всю квартиру, — с досадой обратилась она к Друзилину.

— Тише, Аннушка, — таинственно зашептал мастер. — Сейчас сообщили по телефону из Подгорска — сбежал какой-то преступник… С поезда… Из арестантского вагона.

Володя опустился на сундук. Он чуть не вскрикнул.

— Испугался? Эх ты, кавалер, — усмехнулась мастериха. — А ты тоже… — обратилась она к мужу. — Стучат, лезут, а ты уж и открывать. А ежели бы грабители какие-нибудь?

— Какие грабители? Что ты, Аннушка? Один агент охранного отделения: тот, высокий.

— Уж он-то козырял. Такой деликатный, — усмехнулась Анна Петровна. — Извиняется за беспокойство, а сам под кровать шашкой тычет. Упустили птичку, а теперь языки, как легавые, высунули — рыщут. Думают — он их под кроватью будет дожидаться!

Анна Петровна засмеялась…

До самого утра в квартире дорожного мастера не спали. Володя то выходил вместе со сторожем — ремонтным рабочим за калитку казармы и вслушивался в шелест дождя, то возвращался в контору и сидел за столом, склонив вихрастую голову. Кто был этот неизвестный беглец, так всполошивший жандармов? Ковригин, Воронов или еще кто? Невероятные предположения возникали в его голове, сплетались с вычитанными из книг историями о загадочных узниках, многострадальных жертвах людской несправедливости, о смелых и дерзких побегах…

В центре этих полуфантастических мыслей жил Михаил Степанович; услужливое воображение Володи одевало его в романтические одежды любимых книжных героев. Он представлял теперь себе учителя не иначе, как облаченным в черный широкий плащ, с маской на бледном мрачном лице, в широкополой шляпе с пером и длинными пистолетами за поясом…