Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

— Дядя Миша, ты ложись сюда, а тебе, Федор Николаевич, придется полезть на другую, — послышался в темноте голос.

Арестантов уложили в тесные кузовы бричек, прикрыли легкими мешками, наполненными половой.

В это время с поезда загремели выстрелы. Это открыли запоздалый огонь Заломайко и его стражники прямо из окна вагона плательщика. Заломайко был уверен, что ни один из грабителей не рискнет приблизиться к его вагону. Что это были грабители, он не сомневался и еще до прихода поезда на узловую станцию написал начальству пространный рапорт.

— Стреляй сколько влезет! В белый свет, как в копейку!.. — засмеялся верзила в шинели, руководивший освобождением арестованных.

Он делал все неторопливо и не упустил ни одной мелочи, как будто такие дела были для него давнишним привычным занятием. Он еще раз поднялся в арестантский вагон, посоветовал связанным стражникам вести себя благоразумно, проверил замки и, спустившись на ступеньки, запер двери собственным ключом.

Сойдя на полотно, он крикнул во весь свой хриплый басовитый голос:

— Эй вы, гаврики! Вылезай! Главный, давай отправление! Не хотите — не надо… Садись по местам, говорю!

Человек в шинели достал из кармана свисток, по всем правилам дал сигнал отправления. И только тогда тучный главный кондуктор вылез из-под вагона, помахал фонарем, который он прятал все время под полой тулупа…

— Всего доброго, дядя Остап, — напутствовал старого машиниста человек в башлыке, просовывая голову в дверь паровозной будки.

Остап Егорович, сосредоточенно хмуря брови, взялся одной рукой за рычаг, другой — за колечко свистка.

— Дядя Остап, помни, — послышался снизу голос, — скажешь слово жандармам — товарищей погубишь! Не забывай — освободили мы нынче нужного человека.

— Ладно! Бабку свою учи… Все же сгадал я, кто ты такой, отчаянный.

— Сгадал? Так помалкивай.

— Это ты начальника депо в девятьсот пятом году на тачке вывозил? Сенька Черноусов — так, кажись, твоя фамилия. Жив-здоров, значит? Не доконали тебя в тюрьме, видать?

— Бог миловал, дядя Остап. Слетаемся опять до кучи. Новую кашу заваривать будем.

— Ну, варите, да покрутее. Чтоб не так, как в девятьсот пятом.

— Постараемся… С вашей помощью…

Остап Егорович хотел еще что-то сказать и не успел. Сенька Черноусов прыгнул под откос, исчез в темноте.

Паровоз тронул с места. Остап Егорович открыл инжектор подкачать воды, достал из кармана маленькую обугленную трубочку, зажег, о чем-то сосредоточенно думая. Длинноногий Никифор стоял перед водомерным стеклом, следя, как поднимается в стекле мутный столбик.

Софрик закрыл топку, вытер рукавом потное лицо. Все стало на свои места, как будто ничего не произошло. Но вот послышался сердитый голос Остапа Егоровича:

— Хлопцы, скоро станция. Брехать будем в один голос?

Софрик взъерошил чуб, сплюнул. Остап Егорович смотрел на него выжидающе.

— Я знаю, что делать, — заявил кочегар. — Брехать много не надо.

— Правду будешь говорить? — прищурился машинист.

— Пропадать нам теперь! — вздохнул Никифор.

— Язык за зубами держи — не пропадешь, — сурово взглянул на него Остап Егорович.

Софрик вдруг схватил острый кусок угля, стиснул зубы, изо всей силы стал тереть правую щеку и висок.

— Вот что надо делать, — морщась от боли и сверкая глазами, с отчаянной решимостью сказал он. — Нас били, понимаете? Мы хотели ехать, но нас избили… Вот…

Кочегар швырнул кусок угля в тендер. Глаза его наполнились слезами, из расцарапанной щеки на замазученную куртку густыми струйками стекала кровь.

— Пускай лучше я сам себя, чем эти… гадюки…

Остап Егорович одобрительно молчал.

Никифор вдруг нагнулся, что-то поднял с помоста, повернулся к машинисту и Софрику спиной. Когда он снова посмотрел на товарищей, те так и ахнули: у него на подбородке под левым глазом и на щеке ало пятнились и обильно кровоточили три глубоких ссадины.

Софрик засмеялся.

— Дядя Никифор, да тебе за такое ранение двух Георгиев дадут! Может, еще один фонарик под глазом поставить?

— Хватит, — прохрипел помощник машиниста и плеснул из чайника в лицо.

Остап Егорович положил потухшую трубочку в карман, снова стал глядеть в окно. Впереди показался зеленый огонек.

….Утром ротмистр Дубинский читал в донесении:

«…На сто шестидесятой версте товарный поезд номер сто восемь был остановлен красным сигналом. Злоумышленники побоями вынудили бригаду не отправлять поезд до особого приказания.

Освободив арестованных — Ковригина Михаила Степановича и Воронова Федора Николаевича, членов подпольной с.-д. организации, означенные злоумышленники нанесли тяжелые побои начальнику конвоя, старшему унтер-офицеру конвойной команды Ефрему Порохову, стражникам Скоблову, Звягину и Толстых и, обезоружив их, заперли в караульном отделении, после чего поезд был отправлен, а злоумышленники скрылись. Покушение на ограбление плательщика не подтвердилось. Принимаю меры. Жандармский ротмистр Арандт ».

Весь день Володя ходил, как в тумане.

Друзилин уехал с утра на линию, не сделав табельщику обычных наставлений. Рабочие, сортировавшие во дворе казармы путевые материалы, обсуждали на все лады ночной обыск. На полустанке только и говорили, что о загадочном происшествии. Два стражника бессменно дежурили на платформе, усиливая общее беспокойство.

Бригады проходящих поездов рассказывали с таинственным видом о каких-то арестах на станции Подгорск. Контора полустанка превратилась в маленький, потонувший в табачном дыму клуб, которым верховодил Зеленицын.

Каждое новое слово он раздувал до горячего спора. В эти споры он вовлекал главных кондукторов, машинистов, стрелочников, посвящал их в свои личные обиды, во вновь изобретенные сплетни о дорожном начальстве, в новости политики, которые он черпал из «Русского слова» и местных «Подгорских ведомостей».

Володя мало смыслил в этих разговорах, но они будили в нем острое беспокойство, ожидание каких-то новых событий. Всеми мыслями его теперь владел Ковригин. Уверенность, что среди сбежавших арестантов был и любимый учитель, возрастала. Он чувствовал себя приобщенным к большой тайне.

Быть другом человека, который наделал столько шума, ради которого, может быть, торчали на платформе, как истуканы, здоровенные жандармы, — разве это не причина для гордости?

Иногда Володе становилось так весело, что он начинал громко насвистывать, важно надувать щеки. Он воображал себя героем и верил, что опять увидит Михаила Степановича и опять возродятся старые, заглохшие на время, надежды.