Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

Что бежавший «преступник» был Ковригин, Володя почти не сомневался.

Что же предшествовало этому переполоху среди железнодорожной стражи и Подгорского охранного отделения?

С вечера на линии все казалось благополучным. Поезд с вагоном плательщика приближался к узловой станции, где должна была произойти смена паровоза и кондукторской бригады, а вагон плательщика заканчивал свой рейс.

В сумерки товарный поезд номер сто восемь после получасовой стоянки отправился со станции Овражное.

Тяжелый обложной дождь окутывал размокшую степь серой унылой мглой. Ночь обещала быть непроглядно темной, и машинист Остап Егорович Трубин, водивший поезда без малого двадцать восемь лет, обнаруживал явное беспокойство. Огни стрелок и семафоров в этой нескончаемой тьме казались бессильными: разве могли они пробить ее своими хилыми лучами? При всей зоркости привычных глаз старого машиниста огни как бы играли с ним в прятки, то неожиданно появляясь, то исчезая. Они выпрыгивали из темноты внезапно под самым носом; тогда рука Остапа Егоровича быстро опускалась на рычаг.

И благо — сигналы были не красного, пугающего всех машинистов цвета. Попробуй — останови сразу в такую мокропогодицу состав в пятьдесят с лишним вагонов, да еще под уклон, да еще на ручных тормозах времен первой российской чугунки-душегубки! Где уж там!

Единственная надежда — это на «авось» и на короткую молитву всех машинистов: «Господи, пронеси»!

Так и ездил Остап Егорович двадцать восьмой год. Это самое «авось» и «господи, пронеси», всегда выручали его, и никаких особенных происшествий и аварий за всю долголетнюю службу с ним не случалось.

Высунувшись из окна, не обращая внимания на хлеставший по лицу дождь, Остап Егорович смотрел вперед. Мрак ночи неохотно расступался перед светом паровозных фар. Капли дождя неслись навстречу паровозу и, попадая в полосы света, казались серебряными. Хрупкими поблескивающими нитями тянулись впереди мокрые рельсы, и Остап Егорович, чтобы избежать буксовки, то и дело нажимал на ручку песочницы.

Не теряя привычной, свойственной всем машинистам сосредоточенности, не снимая руку с рычага, он мог думать и о своей жизни.

Остап Егорович был потомственным железнодорожником. Отец его, тоже первоклассный машинист, скоропостижно умер в пяти шагах от паровоза, сменившись однажды после поездки. От обтирщика паровозов и слесаря депо Остап Егорович достиг звания машиниста, женился на веселой поселковой хохлушке, вырастил двух сыновей. Старший уже был машинистом первого класса, младший, Максим, воевал на турецком фронте.

Вот уже два месяца от Максима не было никаких вестей. Мысли Остапа Егоровича вновь и вновь возвращались к младшему сыну. Он не мог равнодушно смотреть на кочегара: Софрик Горькавый напоминал ему Максима.

Остап Егорович на минуту отслонился от окна, оглянулся. Софрик бросал в топку уголь. Оранжево-белый свет бил кочегару в лицо, по щекам его катился пот, чуб взмок. Гонка гудела, рычала, жадно глотая с лопаты уголь… Деревянный настил качался и трясся под ногами Софрика. Позвякивали на полочке длинноносые масленки.

Помощник Остапа Егоровича — Никифор, такой же прилежный, как он сам, расставив длинные ноги и сутулясь, сосредоточенно смотрел на манометр. Стрелка подползала к красной цифре; с таким давлением можно было вести и все восемьдесят вагонов.

— Хватит, Софрон, — сердито сказал Остап Егорович.

Софрик захлопнул чугунную крышку, жадно приник ртом к соску жестяного чайника. Губы его сложились по-детски, трубочкой. Остап Егорович задумчиво смотрел на кочегара. Этот парень нравился ему все больше, несмотря на то, что веселый Софрик попал на его паровоз недавно, слыл в поселке сорви-головой, не ладил с деповским начальством, уже успел отсидеть пять суток в кордегардии и был смещен из помощников в кочегары.

— Скоро сто шестидесятая верста! — отрываясь от чайника, крикнул Софрик и ухмыльнулся.

— А что там? — хмуро спросил Остап Егорович.

— Придется скорость сократить: уклон там.

Остап Егорович насупился.

— Какой же там уклон? Профиль ровный, а дальше начинается подъем.

— Там предупреждение о тихом ходе, — продолжал настаивать Софрик.

Остап Егорович рассердился.

— Что ты болтаешь? Никакого предупреждения на путевке нет.

— Наверно, забыли прописать.

— Ты, Софрон, может, спать хочешь? — язвительно спросил Остап Егорович.

В другое время он мог бы и накричать на кочегара: не суй нос не в свое дело, знай свою топку. Но сейчас ему хочется думать, что Софрон шутит. Вишь, как он хитро улыбается, совсем как его Максим. И разве узнаешь, что на уме у этих шельмоватых окраинских хлопцев.

— Я вот тебе пропишу, — уже менее строго бормочет Остап Егорович и отворачивается к окну.

Старый компаунд, кажется, того и гляди взовьется на дыбы, как конь, и свалится под темный откос.

«Не придержать ли в самом деле?» — Остап Егорович закрывает пар. Паровоз перестает дышать. Его несут нажимающие сзади вагоны.

Три коротких свистка, и нажим ослабевает. Кондуктора вертят рычаги ручных тормозов, позади видны вылетающие из-под колес голубые искры. Все медленнее мелькают впереди мокрые ребра шпал, их можно считать десятками — скорость падает.

«Пора и отпустить», — решает Остап Егорович и дает два продолжительных свистка. Поезд ныряет в глубокую выемку, в густой стоячий дождь. По сторонам скорее угадываются оголённые чащи посадок. А вот и закругление, — и опять на уме это старинное «авось» и «господи, пронеси».

И вдруг — что это? Вишнево-красный огонек расцвел во тьме, как чудесный цветок. Что за оказия? Может, померещилось Остапу Егоровичу? Бывало и так — подшучивал над старым машинистом железнодорожный бес, рожденный усталостью. На мгновенье Остап Егорович смахивает мокрой ладонью с глаз коварную пелену дремы, чтобы не поддаться обману. Нет — красный огонь жив. Он окружен радужным нимбом, он еще далек, но приближается с каждой секундой.

Рука Остапа Егоровича до отказа двинула рычаг и уже ловит медное колечко свистка.

Ту-у… Ту-у… Ту-у… — несется по степи.

— Беда! Беда! Беда! — откликается из невидимого оврага эхо.

Остап Егорович быстро отшатывается от окна. Лицо его сурово-спокойно. Это выражение уже понял и длинноногий помощник, и совсем некстати улыбающийся Софрик.

«Ну, и шельма этот Софрик! Накликал-таки непредвиденную остановку»…

— Даю контрпар! — кричит Остап Егорович. — Никифор, гляди!

— Давай! — откликается помощник и свешивается из окна, а Остап Егорович, открыв регулятор и кран, быстро вращает ручку обратного хода. Движения его методичны и рассчитаны…

Машина начинает судорожно подергиваться, будто натыкаясь на невидимые препятствия. Из медных масленок мелко брызжет в лицо Остапу Егоровичу горячее масло, страшно шипит вырывающимся из цилиндров пар. Толчки становятся все реже, поезд резко замедляет ход.