Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

Еще три коротких свистка, Остап Егорович высунулся из окна.

Паровоз дрожит, как запаренная лошадь, и останавливается, вздохнув последний раз.

К нему, помахивая красным фонарем, подбегает темная фигура.

— Что случилось? — гневно спрашивает Остап Егорович. Он знает: служба пути — его заклятый враг, и неожиданную остановку в степи он может объяснить только ее непростительным ротозейством.

С языка его уже готово сорваться крепкое ругательство, но в это время снизу доносится резкий приказывающий голос.

— Папаша, лезь обратно и жди сигнала отправления! Живо!

— А ты что за начальник? — кипятится Остап Егорович.

— Я — дорожный мастер. Моему рабочему отдавило поездом ноги, мы его погрузим.

— Дуроломы! Шпалоеды! — яростно плюется Остап Егорович. — До станции не могли на вагончике отвезти. А ежели бы я цилиндры порвал? Да я…

Сухие хлопающие удары слышатся где-то позади паровоза, обрывают речь машиниста на полуслове. Он вопросительно смотрит на Никифора и Софрона. Лицо помощника медленно наливается меловой бледностью, заросший бурой щетиной подбородок дрожит.

— Братцы… — бормочет Никифор. — Стреляют, братцы. Это же…

Неясная догадка приходит в голову Остапа Егоровича: ведь с поездом едет плательщик. Грабители!

Он уже положил руку на рычаг, чтобы дать ход, но Софрик с силой отбрасывает руку машиниста от рычага, смотрит на него с твердой решимостью.

— Дядя Остап, сигнала отправления нет. Когда будет, тогда поедем… Дядя Остап…

В глазах его шальные огоньки, голос повелителен и резок.

— Пусти, трусолом! — вскрикивает машинист и снова протягивает руку к рычагу. — Остап Егорович никогда ничего не боялся! Не дадим ограбить Копейкина!

— Остап Егорович — старый храбрый машинист, — вдруг раздается голос у самых ног Трубина. В Подгорском депо все знают Остапа Егоровича.

Обмотанная башлыком голова просовывается в дверь паровозной будки.

— Не горячись, Остап Егорович. Копейкин нам не нужен, опоздание на десять минут ты нагонишь. Плохо только, что забыл о тех, кого везешь до самого Подгорска! Про пассажиров своих…

— Про каких таких пассажиров? Ты кто такой?

— Ты Воронова, Федора Николаевича, знаешь? — спросил человек в башлыке.

— Федьку Воронова? Конечно, знаю… В одном резерве с ним работали.

— Ну, вот; этого самого Воронова ты везешь в арестантском вагоне.

— Я? Федьку? В арестантском вагоне? — ошеломленно переспросил Остап Егорович.

— Ну, что же ты? — засмеялся человек в башлыке. — Хочешь, чтоб Федьку Воронова загнали, куда Макар телят не гонял? Чтоб Максим твой никогда не вернулся с фронта? Да оно так и будет, если мы будем отвозить своих же хлопцев в Сибирь, на чертову свалку.

— Ну, хватит! — срываясь с сиденья, крикнул Остап Егорович. — Ты кто такой? Почему я тебя не знаю?..

— Знаешь, да не сгадываешь. С девятьсот пятого года, почитай, не встречались.

Остап Егорович сразу притих. Он старался припомнить, кто же был этот человек, и не мог. Немало людей встречал он в своей жизни, немало имен стерло в его памяти время.

— Никифор, — обратился Остап Егорович к помощнику, — смажь машину да золотниковую коробку проверь. Слушай, ты… — обернулся он к незнакомцу, — дозволь Никифору сделать смазку, а?

— Только не вздумай без сигнала ехать, — ответил тот, и голова его исчезла в темноте. Никифор уже слезал с паровоза в руке с масленкой и факелом. Софрик энергично шуровал в топке. Вот он выглянул из окна кабинки, тихонько спросил:

— Ну, как? Готово?

— Кажись, кончают, — ответил человек в башлыке. — Как по-твоему, Софрон: не подведет старик?

— Молчать он умеет…

— Ты почему не предупредил его?

— А зачем? Он и без нас разгадал загадку.

Софрик засмеялся.

У арестантского вагона тем временем произошло непредвиденное: поезд еще двигался, когда арестантский вагон с двух сторон облепили черные тени. Как после утверждали следственные протоколы охранного отделения, караульный начальник конвоя допустил непростительную ошибку.

Случилось нечто неожиданное. Замки наружных дверей тамбура можно было отпереть сразу; для этого требовались только обыкновенные вагонные ключи. Такие ключи могли оказаться у каждого кондуктора, у билетного ревизора, у смазчика и у… поездного вора. Но почему внутренние засовы литого цельного чугуна отвалились под первым же нажимом чьих-то дюжих рук? Двери тамбура оказались открытыми еще до полной остановки поезда. Это казалось необъяснимым и стало понятным только после того, как арестантский вагон осмотрела в Подгорском депо специальная комиссия. Тогда обнаружилось, что скобы запоров и болты были тонко и незаметно для глаза подпилены и закрашены суриком. Работа неизвестного мастера вызвала невольное восхищение комиссии. Кто-то из ее членов вспомнил даже тульского Левшу, который подковал английскую стальную блоху.

Внезапная остановка в степи и подозрительный шум заставили караульного начальника, сонного, не успевшего еще хорошенько протереть глаза, выскочить в тамбур. На него набросились сразу четыре человека, скрутили руки. Начальник конвоя — жилистый, уверенный в своей силе владимирский мужик, унтер-сверхсрочник — попытался стряхнуть с себя невидимых в темноте противников, но кто-то уже зажимал ему жесткой промасленной ладонью усатый рот, чье-то колено упиралось в грудь с такой силой, что унтер вздохнуть не мог.

— Молчи, дядя! — шепотом уговаривал его кто-то, дыша над самым ухом. — И какого ты черта? Тебе бы землю пахать, а ты арестованных возишь. Болванка неотделанная!

Но унтер все пыхтел, извивался, стараясь дотянуться свободной рукой до пустой кобуры, кусался. Тогда тот же голос буркнул сердито:

— Дура ты… Не хочешь сидеть смирно, получай марафету!

И толстый матерчатый кляп, раздирая губы, полез унтеру в рот…

Сопротивление трех конвоиров было недолгим. Верзила в солдатской шинели, который так быстро расправился с караульным начальником, сшиб со стены керосиновый, еле чадивший фонарь. Караульное помещение погрузилось в непроглядную темноту. Один из стражников успел все же выстрелить, но промахнулся. В потемках двое навалились на него, уговаривая на языке железнодорожной слободки «не шебаршить». Остальных стражников связали прежде, чем они приготовились защищаться.

Через две минуты вывели из вагона арестантов. Под откосом, на размокшем проселке, ожидали две тавричанские брички, запряженные парами. Застоявшиеся лошади нетерпеливо фыркали.

Один из арестантов, узкоплечий и сутулый, все время зябко кутался в парусиновую «робу», глухо покашливал. Дождь перестал, но холодный степной ветер пронизывал до костей. Чьи-то бережные руки снесли арестанта с насыпи к бричке. Там, внизу, на его продрогшие плечи натянули теплый украинский кожух. Кто-то разбирал на бричке подозрительно легкую кладь.