Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

Немая, почти тюремная тишина царила в зале. Люди боялись разговаривать: чуть ли не у каждой скамьи стоял жандарм. Со сцены угрожающе поблескивали кокарды и золоченые пуговицы. Да и о мрачной «каралке», стоявшей на запасном пути все помнили.

— Братья-железнодорожники! — продолжал Штригер-Буйновский, — я взываю к чувству долга и вашей совести. Я многое сделал для вас и ваших семей. Я всегда стремился, чтобы мои и ваши помыслы совпадали в едином стремлении к благу и процветанию нашей дороги. Так соединимся же в этом благородном порыве! Вспомним о долге и рука об руку пойдем на борьбу с разрухой! Я не забуду вам этой услуги. Те, кто первыми завтра встанут к рулю, будут вознаграждены и отмечены в особых приказах. Будут освобождены и прощены те, кто поддался бунту по своему неведению или наущению. Но, друзья… Горе тем, кто завтра не захочет подчиниться голосу рассудка! Они понесут жестокое возмездие за содеянные на транспорте преступления! Господа, нам еще предстоит договориться по взаимным вопросам. Для этого мы укажем вам уполномоченных из наиболее уважаемых старейших железнодорожников. Эти уполномоченные будут вести переговоры с управлением дороги об осуществлении важнейших требований рабочих и служащих. Владислав Казимирович, прочитайте, пожалуйста, список уполномоченных…

Ясенский выступил, прочитал список. На сцене захлопали. Имена известных большинству машинистов дорожных мастеров, движенцев вызвали в зале оживление. Ясенский воспользовался этим, предложил проголосовать. Но рук поднялось немного.

— Кто их уполномачивал?! — раздался гневный голос. Мы доверяем только своему стачечному комитету!

В зале поднялся шум. Послышался дробный топот ног. Жандармы засуетились.

— От лица уполномоченных хочет обратиться к бастующим железнодорожникам старейший дорожный мастер шестого околотка господин Полуянов, — объявил Ясенский.

И снова все — от помощника пристава до начальника дороги — дружно захлопали. Все разыгрывалось, как по нотам. Сторонники Штригер-Буйновского уже приготовились торжествовать победу.

Антипа Григорьевич медленно и робко выступил на авансцену. Он был обморочно бледен, бородка его тряслась. Держа перед собой круглую путейскую шапочку и бросая в нее торопливые взгляды, он уже начал бормотать что-то себе под нос, как вдруг из отдаленного угла залы раздался негодующий крик:

— Перестаньте ломать комедию! Позор! Стыд! Шарлатаны!

Жандармы бросились к смельчаку, запрудили проход, мешая друг другу. Сидевшие на задних скамьях вскочили, как по команде, загородили угол живой угрожающей стеной. Двое жандармов, выхватив пристегнутые к желтым шнурам револьверы, кинулись на смелых деповчан, пытаясь расчистить дорогу к дерзкому оратору.

— Арестовать! — визгливо скомандовал со сцены Дубинский.

Антипа Григорьевич перестал говорить, стоял, как истукан, испуганно и недоуменно глядя в залу. Штригер-Буйновский застыл у маленького столика тяжелой глыбой. Управленческая челядь шикала и взвизгивала. А в зале уже разыгрывалась настоящая свалка. Голос неизвестного оратора продолжал выкрикивать страстно и торопливо:

— Товарищи! Нас обмануть хотят! Не верьте, товарищи, жуликам! Они гладят нас по головке, а сами арестовывают членов стачечного комитета и наших лучших людей. В ответ на ваши требования Штригер-Буйновский привез свою «каралку», чтобы завтра же начать расправу! — Голос оратора на минуту потонул в возрастающем гуле взволнованного зала, потом снова вспыхнул с прежней силой. — На нас сваливают вину за разруху на транспорте. Это ложь! Клеветники, предатели, паразиты хотят свалить с себя вину за свои преступления на народ! Но это им не удастся…

— Да задержите же его, заткните ему глотку! — бегая по сцене, вопил Дубинский.

Но голос звенел:

— …Нас пока еще не поддержала вся дорога, но придет время, и мы заговорим оружием и все разом! Берегитесь тогда, царские опричники!

Жандармы все еще не могли схватить оратора. Казалось, он говорил сразу отовсюду, устами многих. Вокруг него все туже смыкалось живое кольцо и, отбиваясь от жандармов, отодвигалось к выходу.

Жандармы пустили в ход рукоятки револьверов, ножны шашек… Брызнула кровь, послышались крики, ругань. Кольцо не выдержало, разомкнулось.

Помощник полицмейстера, Дубинский и Сосницын подбадривали жандармов. Некоторых рабочих уже арестовали, тащили к сцене.

Оратора, сутулого, бледного человека в солдатской шинели и серой папахе, рабочие несли на плечах, оберегая от озверелых наскоков полиции. Но еще секунда, — и жандармы схватили бы его. Как вдруг высокий, саженного роста рабочий с окровавленной щекой вскочил на скамью и сбил с лампы стекло. Другую лампу постигла та же участь. Зрительный зал мгновенно погрузился в темноту. Люди выли, кричали, топали ногами. Оглушительно затрещала дверь. Толпа вывалилась на улицу, унося с собой задыхающегося от усталости Михаила Степановича Ковригина.

До этого кто-то опустил занавес, и освещенная сцена вместе с напуганными начальниками оказалась отгороженной от бушующего зала, — оттуда уже доносились выстрелы.

Штригер-Буйновский и его секретари поторопились выскользнуть через черный ход во двор. Ясенский позвал своего кучера. Августа Эдуардовича поспешно усадили в коляску, за ним вскочил Ясенский, и коляска помчалась по темной улице во весь дух. Вслед ей летели камни…

Мелкие управленческие чиновники разбежались, как мыши. Во дворе остался один Антипа Григорьевич. Он долго толкался в темноте, ища выхода на улицу. С перепугу он забыл надеть шапку, так и держал ее в руках вместе со скомканным текстом речи.

Наконец он отыскал выход; спотыкаясь и оглядываясь, наталкиваясь на бегущих куда-то людей, зашагал к вокзалу, где ожидала его верная дрезина-шведка… Негодование и обида бушевали в его душе…

Всю ночь по городу расхаживали полицейские патрули. У здания Подгорской охранки, у телеграфа, вокруг вокзала шныряли подозрительные тени. Двери одного из пульмановских вагонов «Охранного № 8» были раскрыты, из них выглядывало тупое дуло пулемета.

На Подгорской окраине и в железнодорожной слободке изредка слышались стрельба и жуткий собачий вой…

Ночью Август Эдуардович вновь связался по аппарату с министром. И министр, наконец, дал долгожданный решительный ответ:

«К зачинщикам применить жесточайшие репрессии. Ни в какие переговоры с представителями бастующих не вступать»…

Задолго до рассвета подгорский телеграф разнес по линии воззвание нового соглашательского комитета о прекращении забастовки. Комитет призывал покончить с анархией на железной дороге.

«Только напряженный труд и беспрекословное подчинение начальникам вырвут дорогу из когтей надвигающейся разрухи. Что же касается ваших требований, улучшения материального и правового положения, то таковые будут удовлетворены в ближайшем будущем. Не нарушайте же хода работ мятежными выступлениями, заявляйте о своих желаниях и нуждах начальству и спокойно ждите решения. Не предпринимайте своими средствами устранения нежелательных вам лиц. Вопрос о них будет решаться в полном согласии с вами. В дни испытаний нашего отечества всякая анархия гибельна. Итак, за труд, за дисциплину, за единение низших агентов дороги с высшими.