Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

Начальник Н-ской жел. дор. Штригер-Буйновский.

Председатель комиссии уполномоченных от служащих и рабочих первого участка Ясенский.

Члены: Полуянов, Чарвинский, Ступин».

С утра на путях Подгорского депо стали появляться одинокие понурые фигуры. Три паровозные бригады, ожидая обещанной премии, еще с ночи заправили свои паровозы. Облачка бурого дыма омрачали ясное небо. Одиноко и нечасто закричали паровозные гудки. Один за другим потянулись к станции машинисты, кочегары, кондуктора, стрелочники. Общее поражение признавали не все и не сразу, после долгих колебаний и раздумий. В железнодорожном поселке люди выходили из своих хибарок, перекликались через заборы.

— Ну как, сосед, идешь?

— А сатана его знает… Подожду до вечера…

— А я пойду. Издыхаю от нудьги — сосет за сердце. Паровоз небось голуби опачкали. Да и жинка покою не дает — гонит. Того гляди, индюки нагрянут.

— Иди, Максимыч… Мабудь, и я за тобой…

И люди шли по одному, по два, молчаливые, униженные, стыдясь прямо взглянуть в глаза друг другу.

— Добастовались! Не выдержали — гайка слаба!

— Погоди, — выдержим! Придет время.

Во флигельке Остапа Егоровича Трубина тихо, как в покойницкой. Старший сын Андрей все еще не вернулся из очередного рейса. Забастовка застала его в соседнем Осиноватском депо. Остап Егорович тоже как в прорубь канул. Обманул, видать, самого начальника дороги ротмистр Дубинский: ни одного человека, арестованного в административном порядке, не выпустил.

И вот тихо теперь во флигельке Трубиных. Лишь изредка зайдут соседки-бабы, чтобы подать воды неподвижно лежащей Агриппине Даниловне. А лежит она третий день — с того часа, как ушел в депо Остап Егорович…

…Было так: смотрела она в темный угол, где смутно чернела облупленная икона Иисуса. При мысли о Максиме захотелось ей привстать, пожаловаться богу. Рука поднялась для крестного знамени и вдруг бессильно упала на подушку… Агриппина Даниловна почувствовала, что ноги ее тоже онемели, будто отмороженные. С этого и началось.

Она попыталась двинуть ими и не могла. Это походило на страшный сон, и Агриппина Даниловна застонала от предсмертной тоски. Слезы долго катились из ее глаз. Но никто не слышал ее стонов, никто не заходил во флигель. Окруженная безмолвием, Агриппина Даниловна пролежала так до вечера.

Очнулась она, когда совсем стемнело. За дверью царапалась и скулила дворовая собака Трубиных — Рыжий. Агриппина Даниловна хотела было позвать Рыжего, но изо рта ее вырвались странные, клокочущие звуки… Она слышала собачий визг, чувствовала мрак и холод, хотела встать и не могла.

И опять ужас охватил ее. Она вскрикнула и стала задыхаться. Рыжий все скреб лапой в дверь и скулил. Вдруг он обрадованно взвизгнул… Дверь отворилась, и в комнату кто-то вошел.

Это была соседка, жена машиниста. Она окликнула Агриппину Даниловну. В ответ раздались из темноты хриплые неясные звуки. Напуганная женщина выбежала в сени, вернулась с зажженной лампой.

С подушки смотрели на нее тускнеющие, полные какой-то отчаянной мольбы глаза. С белых губ Агриппины Даниловны срывались ломаные слова, точно она силилась рассказать соседке о своем горе на каком-то непонятном языке.

Соседка побежала сзывать людей. Сбежались, заахали, запричитали. А Агриппина Даниловна только мычала и следила странными умоляющими глазами за суетой женщин.

Только утром пришел железнодорожный врач и установил: паралич.

И еще одно происшествие взволновало жителей железнодорожной слободки. На пустыре, граничащем со степью, полицейские нашли человека с проломленным черепом и вытекшим, раздавленным, как спелая слива, глазом. Он лежал в канаве скрючившись, уткнув в мерзлую землю серое, грибного цвета лицо с черными острыми усиками и ощеренными зубами. Тут же валялась смятая шляпа-котелок. Мертвец не был раздет: по-видимому, убийцы совсем не интересовались его драповым пальто и лаковыми сапогами.

Полиция как-то уж очень быстро убрала труп, не наводя следствия. В тот же день на Песочной улице арестовали сразу трех человек. Искали Софрика и Митю, перерыли в их хибарках все вверх дном, но никого не нашли: Митя и Софрик еще не вернулись из Осиноватки.

Аресты и допросы обрушились на подгорские окраины. Дубинский, доведенный убийством филера до бешенства, спешил наверстать упущенное. Он действовал теперь более решительно, вырывал из поселка все новые и новые жертвы. Подобно чуме, сеял он страх среди тех, кто еще отсиживался дома и не хотел идти в депо с повинной. Число упорствующих уменьшалось с каждым часом.

На пятый день Штригер-Буйновский и вся его свита могли окончательно торжествовать победу. Но расправа над Подгорскими железнодорожниками только начиналась…

Вот уже несколько дней на линии от Подгорска и до соседней узловой станции властвовала величаво-грозная тишина. Через Овражное и Чайкино прошли только три поезда: с одной стороны паровоз с вагоном, с другой — гремящий в бешеном беге экстренный с начальником дороги и за ним — «Охранный № 8».

На линии никто не бросал работы. Само место работы было домом. А куда пойдешь из дому?.. Путевой сторож не мог уйти из своей будки, дежурный по станции и телеграфист — из дежурной комнаты; стрелочник подчинялся во всем начальнику станции: прикажет — сиди на своем посту, пока глаза на лоб не полезут от бессонья. Да и таково уж положение линии: там, на узлах, бастуют, а здесь люди должны провожать особо назначенные поезда, дежурить у аппаратов, стрелок и переездов.

Вот и сидели все на своих местах. Поезда не ходили уже третьи сутки, делать было нечего, и скучающие люди ловили каждый новый слушок из города, чтобы обсудить его на все лады.

Станционные жандармы, обалдев от скуки, принимали не менее рьяное участие в обсуждении событий. Но слухи доносились скудно. Когда обсуждать было нечего, люди усаживались за преферанс, стуколку, играли в шашки.

Из станицы прикатили отец Варсонофий, дьякон Безуглый, урядник. Прямо в дежурной комнате открылось шумное картежное сборище.

Тихон Зеленицын властвовал над всем, как мрачный дух азарта, алчности и злобного острословия. Разъезд жил прежней, чуть потревоженной жизнью. Хрипел и задыхался от астмы стрелочник Ломов и по вечерам приходил в дежурную комнату рассказывать свои похабные анекдоты; изнывал от зависти к сослуживцам и лелеял тайную мечту о повышении Зеленицын; уныло тянул свою служебную лямку и страдал от унижения Друзилин, томилась от скуки и ждала приезда Ясенского Аннушка.

В то утро, когда Володя приехал домой, по линии распространился слух о том, что на одном из разъездов жандармы хотели задержать паровоз с вагоном, шедший по заданию стачечного комитета, и что-то им не удалось. У семафора нашли жандарма со сломанной ногой и тяжело раненного в голову. Вдогонку таинственному поезду летели телеграммы Дубинского с приказанием линейным жандармам и начальникам станций во что бы то ни стало задержать паровоз. Но вслед за этим был получен другой, не менее строгий приказ — от стачечного комитета — немедленно пропустить поезд, а тех, кто его задержит, считать изменниками рабочему классу.