Зигмунд Скуиньш - Внуки Колумба

Они разом вскрикнули и несколько мгновений стояли в оцепенении. Вместе повернули головы и почему-то долго вглядывались в темноту, куда умчался, поблескивая красными огоньками, громадина-хулиган.

Липст провел рукой по лицу и, сморщившись, сплюнул попавшую в рот грязь. Оставалось одно из двух — смеяться или плакать. Липст расхохотался. Сегодня это не трудно.

— Пожалуй, придется идти домой… — проговорил Липст.

— Да, пожалуй, — с брезгливой гримаской на лице Юдите отряхивала полы пальто. — Я живу недалеко отсюда. Ты зайдешь ко мне. Да?

Юдите подергала ручку, затем вынула из специального кошелечка ключ и отперла дверь.

— Входи, входи, — сказала она. — Мы здесь одни.

Липст несмело ступил грязными ботинками на красный ковер. Такой передней он еще не видывал: лампы дневного света, круглое зеркало, встроенный в стену шкаф, изящный телефонный столик.

— Пальто повесь тут, — Юдите подтолкнула его вперед. — Пылесосом мы его высушим в два счета. Что ты так смотришь?

Липст уставился на ботинки и переминался с ноги на ногу, будто ковер жег ему пятки.

— Мокрые… — проговорил он. — Я наслежу.

— Сними ботинки. Поставим их на плиту.

Юдите куда-то исчезла и появилась с большими войлочными шлепанцами.

— Пока надень вот эти. И ступай в комнату. Я сейчас приду.

Липст с превеликой осторожностью сделал несколько шагов. Рядом с дверью, прямо на полу, стоит большая ваза (ее он заметил в последний момент). Комната не слишком просторная, мебели тоже немного, и все же изумление Липста безгранично. Ему кажется, будто он высадился на далеком острове, где каждый камешек и стебелек травы полон тайны. Дома у Липста стул всего-навсего стул, и стол только стол. Теперь же Липст впервые в жизни разглядывал эти предметы почти с благоговением. Здесь, в доме Юдите, каждый пустяк, не говоря уж о столе и стульях, — созвучная нота в некоем особом, не слыханном им гимне любви к вещам.

«Вот ее комната», — Липст касается пальцем розового абажура торшера. Под абажуром покачивается пестрый пластмассовый попугай. Ниже, на столике, несколько книжек в красивых переплетах. Липст не решается к ним притронуться.

«На этом диване она спит, когда я по ночам мечтаю о ней. Хорошо, что я все это вижу. Теперь мне будет легче мечтать. Перед этим зеркалом она по утрам одевается и причесывает волосы. А может, перед этим?» В комнате несколько зеркал.

— Садись, пожалуйста! Чего ты стоишь?

Липст вздрогнул, точно его застигли за чем-то дурным. Юдите уже успела переодеться. Это, наверно, именуется домашним платьем…

— На тебе опять новый наряд…

— Да, — виновато кивнула она. — Это у меня скоро получается. Менять наряды — моя специальность.

— Послушай, Юдите, я хотел тебя спросить. Какая профессия у твоего отца?

— У меня нет отца, — Юдите сразу посерьезнела. — Уже второй год. Он был мастером цеха на обувной фабрике.

— А мой работал в порту…

— Это было неизбежно. Он жутко пил.

Липст машинально коснулся пестрого попугая еще раз. Пластмассовая птица закачалась на нитке.

— Тогда ты сама, наверно, много зарабатываешь?

Юдите помедлила с ответом.

— Нам живется в общем нелегко. Особенно матери. Когда отец был жив, она денег не считала. Теперь она работает на картонажной фабрике. Делает коробки для пирожных. Пятьсот рублей в месяц.

Попугай потихоньку остановился.

— Если ты имеешь в виду мои туалеты, — Юдите нарушила неловкую паузу. Тон у нее снова беззаботный и веселый, — я открою тебе маленькую тайну: почти все они перешиты из старья.

— Из старья? И вот это, что на тебе?

— Это — нет, — Юдите грациозным движением взялась за кончики воротника, приложила к щекам кружево, напоминающее морскую пену, и зажмурила глаза. — А тебе оно нравится?

— Нравится.

— Мне тоже. Платье должно нравиться. Вот я иногда увижу какое-нибудь платье и уже не могу оторвать от него глаз. Меня прямо в дрожь бросает, и я вся покрываюсь гусиной кожей. Тут нечему удивляться. Это великое искусство. Я не понимаю, почему о фильмах, о живописи и о романах пишут рецензии, а о нарядах нет.

Юдите включила электрический чайник, и вода вскоре закипела.

— Я могу предложить тебе только чай, — Юдите насыпала сахару в запотевшие стаканы. — Ты пьешь сладкий?

— Спасибо, нет. Я люблю совсем без сахара.

Откровенность Юдите вызвала в Липсте прилив нежности. Сознание того, что на Юдите тоже могут свалиться чисто человеческие заботы, разбудило в нем сочувствие и желание защитить ее. И от этого Юдите стала ему еще дороже.

Липст видит стройную, покрытую золотистым пушком шею, белые плечи и хрупкие руки. Сейчас, когда Юдите, забравшись с ногами на диван, расставляет на низком столике стаканы, она похожа на маленького ребенка на пляже, склонившегося над формочками для песка. Только движения ее ловки и грациозны, и в них есть что-то от кошки. И вдруг Липст осознает: перед ним женщина. Он знает только одну женщину — свою мать. И любит ее именно потому, что знает: она родная. С Юдите все иначе. Юдите для него самая глубокая тайна на свете, которая притягивает подобно необоримому воздушному потоку: невидимо, но ощутимо.

И Липст вдруг чувствует, что потерял способность двигаться, стал тяжелее каменной глыбы. Он больше не знает, как сидеть, куда смотреть, что делать с руками. Он больше не знает ничего. Его мужество бесследно испарилось. В этой комнате они наедине друг с другом. Их двое, и больше никого…

Липст отодвинул недопитый стакан и поднялся.

— Юдите, мне пора идти… Я совсем позабыл… Важное дело…

Юдите удивлена.

— Так вдруг? Пальто еще не высохло…

— Ничего. Пускай. Я должен идти.

— Еще пять минут, и будет сухое…

— Я приду в другой раз. Я тебе позвоню.

— Несколько вечеров я буду занята… До вторника.

— Тогда позвоню в среду.

Липст напялил сырое пальто и торопливо простился.

— До свидания, Юдите… Я буду звонить.

— До свидания.

Юдите смотрит странно изменившимся, почти испуганным взглядом.

Дверь захлопнулась. Липст сбегает по лестнице, которой нет конца. Вниз, вниз, вниз. У парадной двери он остановился.

«Идиот, зачем я убежал?» — думает он. Сообразив, что глупость непоправима, он обзывает себя самыми страшными словами. И с этого мига начинает ждать следующую среду. А до нее так далеко.

Домой Липст вернулся поздно. Свет повсюду погашен. Только за дверью Зелтыни тихо играет радио: нежное сопрано на непонятном языке по-девичьи воркует, наверное, о счастье под аккомпанемент электронного инструмента. Вибрирующие звуки плывут будто от далеких звезд, и в них слышится беспредельность вселенной.

Пение девушки кажется Липсту очень трогательным. В нем отголосок собственного настроения Липста, и потому он не спешит включить свет. Песня кончается, и в тот же момент Липст — слышит другой, уже совсем земной голос: