Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

Когда через полчаса он явился снова, она уже не пригласила его в комнату и разговаривала с ним стоя на крыльце.

Прошел теплый, недолгий дождь с радугой. Солнечные лучи блестели на мокрых ветвях и, смягченные легкими зеленоватыми тенями, косо падали на изменившееся Асино лицо — замкнутое, чужое, недоступное.

Она вынесла чемодан с вещами и протянула квитанцию:

— В мастерскую на углу я отдала починить твои туфли. Обещали сделать.

— Спасибо, — поблагодарил Виктор Дмитриевич, испытывая сегодня небывалую нежность. Потом тихо, уже заранее стыдясь своего вопроса, все же спросил: — А ордена, ноты и скрипка?

— Зачем тебе? Все равно сейчас же пропьешь. Пусть лучше останется пока мне, как память... И не на этот же костюм ордена... Когда ты станешь человеком — приди, и я сразу все отдам.

Больше он не посмел ничего спрашивать. Он взглянул на Асю, и уже не мог ни взять чемодана, ни заставить себя уйти. Никогда еще так ясно не видел он простой красоты ее лица. Никогда так сильно не чувствовал чистоту ее сердца. Он был полон сейчас самого искреннего раскаяния. Готов был уронить голову в Асины вздрагивающие руки, обещать все что угодно, и просить, просить прощения. Только прощения. А любовь он потом вернет, завоюет работой, заботливостью, всей своей жизнью.

Словно почувствовав, что может начаться ненужное объяснение, Ася спрятала руки за спину.

— Даже теперь, когда ты для меня совсем чужой, я честно желаю тебе одного — будь счастлив... И брось, Виктор, пить. Тогда, может быть, ты еще и сумеешь стать человеком.

Собрав последние силы, она отступила и медленно закрыла дверь, которая разделила ее и Виктора Дмитриевича: она осталась дома, а он — на улице...

Закрыв дверь, Ася вернулась в комнату. Горькая пустота, потерянность, бессилие — ни пошевелиться, ни встать.

Так прошло, должно быть, около часа. Из сада слышалось тихое трепетание листвы. Возились на ветках птицы. Из-за Невки, с Масляного луга на Елагином острове, наплывами доносилась музыка. Прасковья Степановна не тревожила дочь, притихла на кухне.

Подняв наконец голову, Ася заметила на пианино загнувшуюся салфетку. Подошла, поправила ее. Потом передумала и сняла. Убрала с пианино ноты. Аккуратно, перебирая обложки, сложила их в письменный стол. Между нотами попался лист с незаконченной весенней песней... как стаккато, звенит и звенит певучая капель... Допишет ли он теперь эту песню?..

Вошла Прасковья Степановна, обняла дочь. Они долго стояли молча, слушая шорох листвы и чьи-то шаркающие шаги по сырому песку под деревьями, боясь взглянуть друг на друга и что-нибудь сказать.

Первой заговорила Прасковья Степановна:

— Хотела дать ему денег, да побоялась — рассердишься... Ну почему он по-человечески, по-настоящему не попросил прощения? А я глаз с него не сводила, ожидала...

Вздрогнув, Ася сказала тихо, будто рассуждая сама с собой:

— Лучше бы уехал куда-нибудь. Не встречать его и не мучиться. — Она, как маленький ребенок, всем телом прижалась к матери, погладила ее волосы. — Не надо плакать, мама... Если узнаю, что он стал счастливым, я только порадуюсь... Трудный у нас сегодня день...

До этого дня, до самой последней минуты — даже до той минуты, когда он еще слушал прощальные Асины слова, — у Виктора Дмитриевича оставалась какая-то ничтожная, даже про себя не высказываемая надежда, что Ася все-таки простит его.

Но теперь, шагая с чемоданом, он понял: надеяться больше не на что. После увольнения из консерватории он потерял коллектив. Но была еще хоть одна зацепка — дом. Сегодня он окончательно лишился и дома. Вот что такое — оказаться за бортом. Одиночество. Один в таком шумном, таком многолюдном городе. Один, один, один — в жизни, во всем мире.

Ася теперь представлялась ему уже такой далекой и недосягаемой и от этого такой желанной, что о ней можно было только безнадежно мечтать.

А если уехать, перебороть себя, начать работать и вернуть себе все — честное место среди людей, человеческий облик, гордость, волю — и потом прийти к Асе?.. Но станет ли она ждать? Она — живой человек. А годы идут...

Попробовать все же уехать, и написать? Пусть она год, один лишь год подождет!

Но куда ехать?.. Не начать ли с самого трудного? На вокзале есть агент по вербовке рабочих. Прямо там и производится оформление документов... А как же музыка?

Он впервые разделил то, что всегда было для него неразрывно единым, — жизнь и музыку. Пока надо заставить себя забыть о музыке.

Приободренный спасительными мыслями, он зашел в мастерскую. Туфли его были готовы. В парадной он быстро переобулся, с удовольствием забросил под лестницу рваные ботинки. Стало легче оттого, что ноги оказались в чистой и крепкой обуви. Он зашагал увереннее, — от хорошей обуви у человека даже меняется походка.

Денег в карманах не было. Ничего, можно и пешком дойти до вокзала.

Но на следующем углу его перехватил Брыкин.

— Куда ты пропал? — недовольно спросил он. — Получил, вижу, барахлишко. Правильно. Пойдем!

Собираясь на вокзал, Виктор Дмитриевич даже позабыл, что его ожидает Валентин. С тягостным чувством он подумал, что Брыкин рассчитывает сегодня же пропить вместе с ним последнюю пару старенького белья, выстиранного и заштопанного Асей в надежде, что оно пригодится Виктору.

Заметив уныние в глазах приятеля, Брыкин, предвкушая близкую выпивку, постарался приободрить его:

— Держись за меня, парень! Пусть подавятся твоей скрипкой! Подожди, я достану: Брыкинус-Страдивариус. И начнем мы тогда работать по вагонам. Ты будешь играть разные песни, а я — петь. Я умею слепым представляться. Такую гастроль закатим. До самого Владивостока махнем! Тысячи, тысячи посыплются в руки. Масштабы нам нужны!

Виктору Дмитриевичу почему-то пришло на память, что в юности Валентин мечтал стать авиационным конструктором. Он напомнил ему об этом. В сузившихся глазах Брыкина промелькнула тоска, и, тотчас же подавляя ее, он шлепнул Виктора Дмитриевича по плечу и проговорил своим обычным, бесшабашным тоном, в котором все-таки не смогла укрыться все та же гнетущая, безнадежная тоска:

— Все равно, жизнь наша дала трещину. Айда к дяде Коле!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Дяде Коле было выгодно приютить Виктора Дмитриевича. За право ночевать в углу тот убирал дом, подметал двор, улицу, ходил в магазин. Все деньги, добываемые с Брыкиным на рынке, прогуливали вместе с дядей Колей, которого поили и кормили пьяные дружки. Они вели со стариком какие-то сделки, но Виктора Дмитриевича всегда оставляли в стороне, В одну из пьянок разговор зашел о нем.

— Зачем ты приютил его? — удивлялся Лева.

— Люблю музыкантов. Сам принадлежал к артистическому сословию.

— А он — талант или так себе просто?