Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

Жора встал, со всего маху ударил ногой по столу, опрокинул его и, уходя, крикнул:

— Шабаш твоему кабаку, дед... обломок империи!.. И скажи Валету — пусть лучше не встречается со мной на поворотах. Не разойдемся. Я из него экспонат сделаю для музея уголовного розыска... И ты, маэстро, уходи от этого паука, если жить хочешь. Как ты живешь? Лег — свернулся, встал — встряхнулся... как пес шелудивый... Уходи, пока не поздно!..

Дядя Коля с сожалением посмотрел на опрокинутую посуду и разлитую водку. Поднял пустой стакан. Облизываясь, понюхал его и, вздыхая, проговорил:

— Перепсихует — вернется.

Но Виктор Дмитриевич был уверен, что Жора не вернется. Он хотел последовать совету Жоры — уйти из этого дома. Куда только?.. О таком серьезном вопросе лучше всего было подумать, конечно, в пивной. Почему обязательно в пивной? Кончать — так одним ударом! Не пить, так не пить прямо вот с этой минуты.

Несколько раз он прошел мимо буфета... Нет, не зайду!

Прошел еще раз... Ни за что не зайду!

Походил по улице минут десять... Надо зайти погреться.

Виктор Дмитриевич забрался в угол, сел на пустую пивную бочку. По соседству пили несколько совсем желторотых ребят, тесно окружая главу компании — уже изрядно подвыпившего мужчину, наверно раза в три старше каждого из мальчишек. Вздернутая верхняя губа его открывала крупные серые зубы, будто он все время улыбался.

— Товарищ Фомичев, Пал Палыч, может вы хотите еще чего-нибудь? — ухаживали за ним ребята. — Коньячку взять?

— Не надо этой клопиной отравы, — проводя рукой по сухим, ершистым волосам и высоко подбритому затылку, отказался Пал Палыч, и поблагодарил мальчишек: — Ну, спасибо, что уважили. Правильно, испокон веков так уж заведено: получил первую получку — мастера не обойди. Я и сам так начинал, до революции еще... Имейте вы внимание к мастеру — и мастер не забудет вас. В том месяце всем дам заработать хорошо. Если и выгодной работы не будет — выведу... А ты, Трофимов, чего отставил стакан? — в тоне его вопроса жестко прозвучало требование поддержать компанию.

Крупнолицый Трофимов, парень с прямым, еще без единой морщины лбом и честным взглядом, отговаривался:

— Не могу, Пал Палыч. — По лицу его прошла тень. — Воротит... непривычно мне это дело.

Криво усмехнувшись, Пал Палыч поддразнил Трофимова:

— Что ж ты за кузнец будешь, если пить неспособен? Знаешь, как кузнецы пьют? Вся полиция в Питере кузнецов боялась, никогда пьяных не трогала... Рабочему человеку выпить — греха нет. За свои, за собственные трудовые пьем... А чего бы вы сейчас сидели в общежитии и сохли? Знаю, как у вас, видел: один на гитаре тренькает, четверо в карты режутся, а остальные табак смолят, дрыхнут или письма девкам сочиняют... веселье хоть куда!.. Ну пей, Трофимов!

— Пей, Тимка! — поддерживая Пал Палыча, насели ребята на товарища.

Под давлением мастера и приятелей Трофимов, чуть не давясь, выпил и сейчас же закашлялся.

— А ты пивком, пивком запей, — посоветовал старый кузнец, довольный, что переупрямил ученика. — Оно глаже пойдет...

Виктору Дмитриевичу стало жаль Трофимова. Оступится парень — и пропал. Не надо было ему пить сейчас.

Сидеть среди пьющих и самому не пить было трудно. Виктор Дмитриевич попросил у знакомого музыканта скрипку — сыграть просто так, без всякого заказа.

Он поднял скрипку к подбородку, удобно положил на плечо и, как-то сразу почувствовав себя сросшимся воедино с инструментом, начал играть «Цыганский танец» Брамса.

В его исполнительской манере не было теперь той строгости, которая отличает подлинно высокую артистичность. Играя, он сильно раскачивался, дергал плечами, взмахивал головой, то и дело фальшивил и с внутренним стыдом тотчас же замечал это. Но в его игре было сейчас так много надрывной тоски, что он — и сам того не желая — привлекал внимание людей, сидевших за столиками. Инструмент, как губка, вбирает от исполнителя все его чувства и потом — хочет исполнитель, или не хочет — передает эти чувства слушающим людям. Недаром же говорят, что музыкант может сфальшивить в ноте, но никогда не сфальшивит в чувстве.

Виктор Дмитриевич захотел сыграть свои любимые вариации Паганини. Но вспомнил лишь первый такт. Остальное выпало из памяти. Первый такт, будто нарочно, дразнил его, вертелся в голове, а дальше — все провалилось. Еще секунда, секунда и все вспомнится... Он попробовал закрыть глаза и мысленно поставить перед собою на пюпитр ноты. Но память упорно отказывалась служить.

Потеряв самообладание, готовый разбить к черту скрипку, он вернул ее хозяину и забрался на свое место в углу.

Ребята с мастером продолжали пить. Вертлявый паренек в лихо заломленной клетчатой кепочке, смеясь, окликнул Виктора Дмитриевича:

— Что, папаша, не научился еще играть?

Виктор Дмитриевич подумал, что и впрямь имеет старческий, запущенный вид — небритый, сгорбившийся, с расслабленными движениями рук и вялым лицом, на котором появились преждевременные морщины.

Он достал из кармана сложенные во много раз, до дыр протертые на сгибах афиши, в которые завернул Асины платья в тот ужасный день, и показал мальчишкам. Этим способом, по совету дяди Коли, он пользовался уже многократно, и — всегда угощали.

Так случилось и теперь. Тот же паренек, смахивая пальцами крошки, прилипшие к губам, над которыми едва заметно пробивались будущие усы и борода, предложил друзьям:

— Поставим отцу сто пятьдесят.

Трофимов с радостью пододвинул свой стакан и кружку. Не ожидая повторного предложения, облив подбородок, Виктор Дмитриевич с жадностью выпил и, эстрадно поклонившись, отошел к бочке.

Медлительный рослый парень с добрым широким лицом достал деньги, рассчитался и густым голосом сказал приятелям:

— Закруглимся... Неужели до такого допиться можно?

Оглядываясь на Виктора Дмитриевича, ребята ушли. А он все еще сидел на бочке. Потеряны дом, семья, друзья. Потеряно все. Даже память.

Брыкин уговорил Виктора Дмитриевича съездить с ним в пригород, к знакомому часовщику, которому он еще до сих пор иногда скупал и отвозил старые часы и детали.

Придорожные рощи совсем почернели. В сумерках дымились туманом сырые поля. Раскисали непролазные дороги.

Брыкин был совсем трезв, настроен дружелюбно и — непохоже на него — чуть грустно. По пути он разговорился:

— Сегодня богатый куш сорвем, полный чемодан товара. Получу от часовщика, одолжу тебе. Нет, не одолжу. Просто так дам денег. Приоденешься, и устраивайся. — Он помолчал и вдруг покаялся в том, что давно подозревал Виктор Дмитриевич. — Я ведь тогда твое пальто за две тысячи продал. Хотел раньше сказать, да так все... — Он замедлил отяжелевший шаг и проговорил совсем придавленно: — Можешь бить. Законно. Сопротивляться не буду... Не хочешь руки пачкать о подлеца?.. Жалко мне тебя. Больше, чем себя, жалко. Ты же настоящий талант. И зря погибаешь... Эх, и настроение у меня гнусное! Знаешь, отчего? Сегодня жену видел на улице. Никогда не прощу, что выгнала!..