Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

Часовщик встретил гостей, расхаживая по комнате в расстегнутом жилете и теплых лыжных штанах, заправленных в валенки. Покачивая, он носил на руках спеленатого ребенка. Продолжая ходить взад и вперед, кивнул гостям, чтобы они садились, недовольно посмотрел на черные дорожки грязных следов от двери к стульям, потом на мокрую обувь гостей.

Привезенный товар он не взял.

— На прошлой неделе здесь открыли мастерскую. И потом — фининспектор стал приходить ко мне каждый день, как раньше гробовщики ходили к тяжело больному. Но я совсем не хочу умирать. Зачем мне уже умирать? Я хочу еще дождаться внуков от своей младшей дочери. Я уже старый человек, и мне нужен покой. Все люди живут как люди. Так почему я должен жить и оглядываться?

Брыкину, видно, надоело слушать часовщика. Но тот все еще продолжал говорить:

— Внуки подрастут и спросят: «А кем был наш дедушка?» А? А дедушка всю жизнь работал и не имел ни одного дня трудового стажа. Кем был дедушка, ха! Целый государственный вопрос. У вас ведь тоже должны быть внуки. Вы не думали?

Потеряв терпение, Брыкин встал и грубовато спросил:

— Берете или нет?

Часовщик засмеялся:

— Так вы же сами понимаете, зачем же мне теперь ваш товар? — Он покачал ребенка и очень вежливо, очень тихо добавил: — И вообще, не надо больше утруждать себя... У нас здесь такие плохие дороги...

Возвращаясь обратно в тумане, желтоватом от огней невидимого привокзального поселка, они сбились с пути. Ноги все глубже увязали в засасывающей грязи.

Обозленный неудачей, Брыкин сообщил тревожную новость: вчера вызывали его в милицию и дали срок — в три дня устроиться на работу, иначе выселят из города. Он смеялся над этой угрозой, хорохорился, снова обещал Виктору Дмитриевичу достать скрипку, потом предложил устроить спекуляцию картофелем, закончив свой план неожиданным образом:

— Не слушай меня. Привезут в магазин картофель — и мы прогорели. Видел, как я прогорел сегодня с часовщиком? Подпольный частник чертов! Скоро придавят всех таких. Увидишь, он пойдет работать в мастерскую. И будет там комбинировать. А может, и не будет? — Он на минуту остановился, перевел дыхание и, снова шагая дальше, заговорил свистящим шепотом: — А насчет внуков, растравил он меня, хитроглазый. Жил я здорово — шик, блеск, вино, деньги, бабы... а для души — пусто. Эх, сам я, дурак, сгубил свою жизнь...

Послышался жесткий шелест холодного, дышавшего близкой зимой дождя. Чувствуя свой конец, осень глухо шептала какие-то бестолковые спасительные слова, шурша в опустелых садах и перелесках разворошенной мокрой листвой, и от умилительной жалости к своей обреченной судьбе все плакала и плакала, изливаясь еще больше нагоняющим печаль, нудным дождем... Но не найти спасения ни в слезах, ни в жалких, ненужных словах. Изнывая в безвольной тоске, только приближаешь свою гибель.

Брыкин вывел Виктора Дмитриевича из задумчивости:

— Подходим к вокзалу. Выпьем сейчас, и пропади все пропадом...

На следующий день, вечером, к дяде Коле прибежал Лева и рассказал, что несколько часов назад, около рынка, Брыкин — пьяным — попал под трамвай. Покачиваясь на нетвердых ногах и звучно шлепая ладонью по своей блестящей коричневатой плеши, Лева тихонько выл:

— А ведь и мы тоже помрем. Помрем, а?.. Помрем?

Дядя Коля схватил его за тоненький кавказский поясок, усадил рядом с собой и нараспев, молитвенно, прогнусавил:

— Все мы там будем в свой час... А какая радость, что существовал? Я хотел ресторан иметь. Где, Левка, мой ресторан? — Дядя Коля тряхнул Левку так, будто тот был виноват, что не сбылись затаенные надежды. Покачнувшись всем туловищем, старик горестно плюнул: — Аминь! Нечего теперь и ожидать. Дотягивай свой век. Плохо, наверно, умирать буду. И ты, Левка, плохо умрешь.

Лева вырвался от старика, вскочил. Толстая нижняя губа его оттопырилась, отвисла, обнажая редкие желто-черные зубы, — изо рта шел тяжелый запах. Выкатив глаза, он заорал, потрясая красным кулаком, густо поросшим волосами:

— Врешь, я не умру плохо! Я не Кирюха тебе. Не сопьюсь! Приспособиться к жизни надо, — назидательно протянул он, и стал говорить тише: — На Волге теперь большое дело развернулось. Станции строят. Еду туда. Еще до Нового года уеду. Буду работать по снабжению. Для Левки работа найдется. У меня есть коммерческая жилка.

Полузакрыв глаза, дядя Коля усмехнулся:

— Смотри, коммерсант, чтоб тебе на гроб-то хоть денег осталось от твоей коммерции. Не те времена теперь. Под сурдинку приходится жить. Не наша жизнь... мы не для нее...

Лева разругался с дядей Колей и, задом наперед надев потертую пыжиковую шапку, ушел в ночь, в снег. Уходя, он крикнул:

— Не понимаешь ты жизни, старый сук! За золотом теперь не на прииски ездить надо, а туда, где народу погуще. Иголочку по рублю умненько продай — миллион спокойно наживешь!

И хотя Лева стоял далеко, Виктору Дмитриевичу казалось, что он все еще чувствует противный гнилостный запах из его рта.

«Гниль, а не люди, — с отвращением думал он. — Надо бежать!»

От выпитой водки тошнило, дышалось все тяжелее, валило в одурманивающий сон, и уже думалось, что совсем не надо бежать. Куда бежать?..

Открыв глаза, Виктор Дмитриевич с удивлением оглядел посветлевшую комнату. По краям стекол голубела узорчатая изморозь. Тонкие ветви отяжелели под снегом, гибкими концами клонились к земле. Солнце холодно освещало выбеленную за ночь улицу. Дядя Коля лениво, как залежавшийся кот, изгибаясь всем телом, потянулся, тоже глянул в окно и, зевая, протяжно сказал:

— Зима-а...

На улице озорные мальчишки били каблуками по стволам молодых деревьев и с криками разбегались в разные стороны, спасаясь от снежной искристой осыпи.

Виктор Дмитриевич слышал крики ребят, видел, как осыпается в сверкающем воздухе снежная пыль, и, ничему не радуясь, удрученно думал, что наступили самые трудные дни. Пока не ударил мороз, зима все еще казалась далекой. Он пытался крепиться, подбадривая себя полным неопределенности утешением: «К зиме как-нибудь устроюсь». Но вот и пришла зима, которой он так боялся. И ничего не устроено, все как было. Единственное спасение — угол у дяди Коли. Потерять его — конец: что сразу головой в прорубь, что замерзнуть на улице — все равно смерть.

— Зима-а, — повторил дядя Коля, еще раз громко зевнул и опять забрался с головой под одеяло. Из-под одеяла, откашливаясь, он приглушенно проговорил: — Не дожил Валет до первого снега.

Не выспавшись после буйных поминок, Виктор Дмитриевич хотел, чтобы дядя Коля снова уснул, надеясь и сам поспать. Но старик неожиданно сбросил одеяло, в одном белье, босиком подошел к столу и из всех бутылок слил в два стакана остатки вчерашней водки: