Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

В доме на Орловской, за окнами, завешенными старыми желтыми газетами, галдели пьяные голоса. Он постучал. Подождал, переступая замерзшими ногами. Из-за двери неприветливо спросили:

— Кто?

— Я, Витька...

— Дяди Коли нет дома, — засмеявшись, сладким голосом ответил сам дядя Коля и ушел.

Еще одно унижение. Вся жизнь стала сплошным унижением... Куда же теперь?.. Остается одно — по улицам, по улицам, по морозным улицам, как бездомной собаке, бродить и бродить до самого утра...

Только бы пережить эту нечеловеческую ночь. Напрячь последние силы и — идти. Остановись — тогда свалишься, и конец.

Он попробовал нырнуть в парадную и наткнулся на дворника. Пошел дальше, забрался в будку телефона-автомата. Скрючившись, устроился на полу. Это показалось уже благодатью, — здесь хоть не пронизывал окаянный ветер.

Просидеть в спасительном уголке удалось недолго. В будку ворвался мужчина в расстегнутой шубе. Виктор Дмитриевич сжался. Согнутыми локтями прикрыл лицо. Вдруг опять будут бить?

Но мужчина только сказал:

— Товарищ, надо идти домой...

Хорошо идти домой, когда есть дом. А куда идти, если нет у тебя дома, если ты сам безвозвратно выгнал себя из своей семьи?.. Куда идти, если этот большой город, с тысячами теплых домов, ты сам превратил для себя в ледяную пустыню?..

Плотнее запахивая рваное пальто и неповинующимися руками скалывая его булавкой, Виктор Дмитриевич слышал, как мужчина в будке кричал:

— Прохорова, Дарья Андреевна, седьмая палата... Петр, Петр... Про-хо-ро-ва!.. Дочь?! Честное слово?!. Три восемьсот? А это — хорошо?.. Сейчас можно приехать?..

Это опять было напоминанием о потерянном доме и счастье. Еще никогда Виктор Дмитриевич не замечал, как на свете много, оказывается, счастливых людей. И он бы мог быть счастливым, если бы не водка. И он будет, непременно будет счастливым. С водкой кончено. Хватит волчьей жизни. Надо быть человеком, и тогда к тебе придет твое счастье...

Боясь замерзнуть где-нибудь под забором, еле держась на ногах, он ходил и ходил — из переулка в переулок, из улицы в улицу.

Тягучий, серый рассвет застал его далеко от центра, на Московском шоссе.

Он уже давно не бывал в этом районе и теперь ничего не узнавал здесь. На пустырях поднимались башенные краны. Снег около строительных заборов был покрыт розоватой кирпичной пылью, будто отблесками встающего солнца. Окраинная пустошь превращалась в широкий проспект с многоэтажными домами. Он удивился — когда успели все построить?..

Жизнь стремительно несется, а он, выброшенный из нее, бредет полупьяный, одинокий, замерзший... Ничего он уже не может. Нет больше надежд на возвращение к музыке. О ней надо забыть навсегда... Как было решено, послезавтра в дорогу. Не откладывать ни на один день. Начнется другая жизнь. Пусть трудная, но — человеческая. А сейчас бы согреться, и сразу станет легче.

Он не мог устоять перед привычкой и поспешно принялся искать вывеску «Пиво — воды». В голубой деревянной палатке, убого прилепившейся к высокому новому дому, нашел маленький буфет. Войдя в него, услышал, как оказавшийся за прилавком Яша разговаривает с носатым мужчиной, ожидающим пива. Качая всхлипывающий насос и звучно прищелкивая языком, Яша жаловался:

— Последнее время, дорогой, доживаем. Вытесняют, кругом вытесняют нас. Там новый дом, тут новый дом... Говорят, в будущем месяце и этот буфет снесут...

Яша не захотел признать вошедшего оборванца, Виктор Дмитриевич сел за столик, выпил. Ему показалось, что теперь голова его прояснилась и он набирается сил. Но вчерашний тяжелый хмель, невыветрившийся даже за целую ночь шатания по улицам и подогретый сейчас новой порцией водки, вскоре опять начал путать мысли. Появившаяся на некоторое время хмельная бодрость незаметно переходила в уныние. За столиком Виктор Дмитриевич сидел один. Вдруг ему послышалось, как кто-то совсем рядом спросил у него:

— И тебе не стыдно называться человеком и так жить?

Эти слова болью отдались в пьяном мозгу, будто по затылку неожиданно ударили чем-то тяжелым и мягким. Глазами, воспаленными от ветра, от бессонницы и мороза, Виктор Дмитриевич изумленно осмотрелся вокруг.

В разных углах двое опохмеляющихся, с бледными, измятыми лицами, молчали, исподлобья уставившись в пустые стаканы. Отпустив посетителя, Яша тихонько звякал монетками, пересчитывая мелочь. За его спиной из плохо завернутого крана срывались и мерно шлепались в железную раковину гулкие капли. Раз, два. Раз, два... Будто монотонный счет метронома... Раз, два. Раз. два...

Невидимый голос, просочившийся словно сквозь плеск воды, снова сказал:

— Ты уже не человек. Ты падаль. Уходи вон!

Виктор Дмитриевич послушно встал. Бросил на прилавок деньги и, к удивлению Яши, выскочил, не ожидая сдачи. На улице было уже людно. Он пошел рядом с пожилой женщиной, и опять услышал низкий медленный голос:

— Таким, как ты, — не место в жизни.

Все больше пугаясь этого голоса, он отстал от женщины, подозрительно оглянувшейся на него, сел в автобус и поехал к центру.

Несмотря на ранний час, город был уже предпразднично оживлен.

Подпоясанные красными кушаками, в витринах стояли младенчески румяные деды-морозы, с клюками в руках. Искрились огнями праздничные елки, — за флажками и игрушками не видно было и зелени. От прилавка к прилавку двигались в магазинах говорливые людские потоки. Не умолкая играла музыка. Прячась от голоса, бегущего следом, Виктор Дмитриевич заходил в магазины, ища спасения хоть там.

Поднявшись на третий этаж Дома ленинградской торговли, он остановился, глядя на движущиеся внизу людские потоки, и внезапно почувствовал, как его потянуло вниз. От сильного и теплого запаха разогретой в помещении ели, от страшного голоса, опять прокричавшего над самым ухом о смерти, от ощущения высоты — перед глазами все закружилось. Казалось, тело само собой начинало переваливаться через перила. Он отшатнулся от перил, сгибая онемевшие колени. Но руки не отрывались. Все туловище тянулось вперед, перегибалось через перила — туда, вниз.

Он закрыл глаза, сильным рывком отбросился назад. Скорей, скорей на улицу!

Но голос не оставлял его, мчался за ним, врывался в бессвязные, путающиеся мысли.

Виктор Дмитриевич забегал в буфеты, вновь пил. Голос будто бы затихал, но потом одолевал снова, даже настойчивей, мучительней, чем прежде.

— Ты не должен жить!..

Кто сказал это?.. Вот тот мужчина в белых бурках? Нет, конечно. Он несет на плече большую елку и улыбается чему-то своему... Может быть, другой, нагруженный свертками, коробками и пакетами? Он свернул в магазин и исчез в толпе.

Как от толчка, Виктор Дмитриевич вздрогнул, снова услышав голос:

— Ты ненужный человек. Только мешаешь всем!