Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

История со ставками нарушила покой Телицына, и он был не рад ни солнцу, проглядывавшему теперь все чаще, ни весенним дням.

В дождливый по-весеннему день приехал из Свердловска сын Кошелева, солидный, представительный мужчина. С Мещеряковым он держал себя обиженно. Но как он ни настаивал и ни требовал, грозя пойти в Горздравотдел, написать в Москву, пожаловаться министру, Алексей Тихонович так и не дал ему свидания с отцом.

— Не понимаю! — возмущался сын Кошелева, держа в руках велюровую шляпу, с которой падали на пол капельки воды. — Я специально взял отпуск...

— Вас заставили взять, — поправил его Алексей Тихонович, на днях получивший письмо из Свердловска, от секретаря заводского партбюро.

Расхаживая взад и вперед по посетительской, Кошелев, уцепившись пальцами за воротник тяжелого серого пальто, спрашивал:

— Если вы не хотите давать мне свидания с отцом, так зачем же вы тогда писали не только мне, но даже и в партийную организацию, и настаивали на моем приезде?

— Свидание я дам, когда буду убежден, что вы — сын Никодиму Савельевичу, — спокойно ответил Алексей Тихонович.

— Глупости какие-то! — Полные щеки молодого Кошелева налились краской. — Вот вам мой паспорт. Видите? Вы видите?

Мещеряков подошел к нему и несдержанно — как всегда не мог он сдерживать себя, когда ему приходилось становиться на защиту больного, — отрывисто заговорил:

— Вижу. Все вижу! Вы сын Никодиму Савельевичу только по паспорту... Неужели вашему отцу надо было опиться и попасть в психиатрическую больницу... да, да, в сумасшедший дом!.. Неужели надо было вмешаться партийной организации, чтобы только тогда вы подумали об отце?

Кошелев промолчал, впервые ничего не возразив врачу.

— Вы, кажется, чуть старше меня. Но сейчас я имею право разговаривать с вами так, и заставлю вас слушать... и не только слушать, но и делать что будет надо, — не снижая тона, продолжал Мещеряков. — Если бы вы даже и не приехали, мы бы не дали погибнуть вашему отцу. Но, уверяю, мы бы нашли и средство, чтобы заставить вас ответить за свое бессердечное отношение... В полстраницы, одно сухое письмо за целый год! Отец наклеил это письмо в углу, где раньше вешали иконы... Я сам видел это письмо. Квитанциями почтовых переводов здесь нельзя оправдаться... Эх, вы! И как вы могли забыть отца... он же такой хороший у вас старик...

И на этот раз Кошелев промолчал. После долгой паузы, расстроенный и пристыженный, он спросил:

— Что же я должен сделать?

— Принять на себя всю ответственность за отца, за его жизнь.

— На Урал ко мне отец не поедет. Однажды я уже пробовал звать его. Он родился в Ленинграде, здесь прошла вся его жизнь, здесь похоронена мать... Может быть, доктор, вы все-таки дадите мне сейчас свидание?

— Нет, — сухо отказал Мещеряков. — Вот когда вы решите, что делать с отцом, тогда получите и свидание. Запомните только, что вашему отцу нужна семья. Это — главное... Послезавтра буду ожидать вас. И очень прошу — прийти вместе с женой... А сейчас, простите, мне нужно на обход...

Сын Кошелева вместе с женой еще несколько раз приезжал к Мещерякову, прежде чем Алексей Тихонович разрешил ему встретиться с отцом.

На первом свидании на старика было больно смотреть.

— Глебушка, опозорил я тебя... ты меня прости, — беспомощно всхлипывал старик, пряча лицо в большие, темные ладони. — Прости меня, старого. Чем мне одному снова быть, лучше я на всю жизнь в больнице останусь...

Невестка старалась поднять его лицо и виновато просила:

— Папа, ну не плачьте, не плачьте. Доктор договорился, что вас возьмут на судоремонтный, по специальности. Мы теперь все вместе будем.

— Это правда, Глебушка?

— Правда, правда, папа, — подтвердил сын. — До конца отпуска я пробуду в Ленинграде, а потом поеду к себе на завод, начну хлопотать о переводе, перешлю вещи, попробую что-нибудь сделать с обменом квартиры. А Ирина с детьми останется здесь. Из больницы мы тебя заберем. Ничего, поместимся все пока в твоей комнате. Ты же не против?

— Глебушка, а как же с завода отпустят тебя? — усомнился Кошелев, держа за руку невестку, показывавшую старику фотографии внуков. Произносить имя сына, видно, доставляло ему большую радость, и он произносил его часто и как-то певуче, заглядывая при этом сыну в лицо.

— Доктор, Алексей Тихонович написал ходатайство от больницы о моем переводе, — ответил сын. — Он позвонил в Москву и на завод.

Кошелев посмотрел вокруг, и вдруг засмеялся, уже без слез:

— Глянь, Глебушка, весна-то на дворе... весна!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Из разговора с Новиковым узнав об Аносове, Алексей Тихонович отправился к нему.

Вадим встретил Мещерякова в своем маленьком кабинете заведующего учебной частью, служившем ему одновременно и классом, в котором он сам давал уроки. Все украшение кабинета составляли только портрет Глинки и букетик весенних цветов в вазе на нотной этажерке. За окном был виден просторный двор, где бегали и играли дети. Из соседнего класса, чуть приглушенно, слышались звуки рояля.

«Этот человек должен быть хорошим другом», — подумал Мещеряков. Аносов расположил его тем, что внимательно, с тревогой в глазах, выслушал историю Новикова.

Сразу же он спросил:

— Когда можно приехать к нему?

— Пока вам не надо приезжать. — Алексей Тихонович задумался и добавил, не давая возможности Аносову перебить его новыми вопросами: — Он пытался повеситься...

«А не выгони я тогда его утром от себя, сделай что-то решительное — возможно, этого и не случилось бы», — мелькнула у Вадима горькая мысль.

— Сейчас все в порядке, — успокоительно проговорил Мещеряков. — Мы сообщим, когда вам стоит приехать. Может быть, потребуется еще и ваша помощь.

— Виктор, Виктор... Вы не знаете, сколько возлагалось на него надежд, и как он талантлив!

— Я могу рассчитывать на вашу помощь? — спросил Мещеряков.

— Да, да! — Вадим вдруг рассмеялся со своей обычной жизнерадостностью: — Честное слово, не представлял даже, чтобы врачи занимались такими делами. Это же здорово! — Он заговорил с Мещеряковым так, будто они знакомы давным-давно. — Товарищ Мещеряков, а он — вернется к музыке?

— По крайней мере в ближайшие год-два я не допущу.

Аносов опечалился и сказал:

— Но это жестоко. Для чего же вы тогда лечите его?

— Чтобы возвратить в жизнь. А уж потом — к музыке... если он сам вернется...

— На мою помощь можете твердо рассчитывать, — повторил Аносов, немного успокоенный последними словами врача.

«Новикову ничего нельзя говорить пока о друзьях,— решил Алексей Тихонович. — Надо, чтобы он почувствовал, как трудно самому подниматься после падения. Ничего, пусть еще потрет ушибленные колени».

Мещеряков и Аносов обменялись телефонами и условились поддерживать связь.