Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

Лицо Виктора Дмитриевича начало покрываться красными пятнами с резко очерченными границами. Постепенно пятна распространялись с лица на грудь, захватили верхний плечевой пояс, спину до самой поясницы и даже руки. Такой сильной гиперемии не было еще ни при одной реакции. Это насторожило Мещерякова. Он измерил кровяное давление, посчитал уже начавший скакать, учащающийся пульс, Виктор Дмитриевич стал излишне, назойливо говорлив, как при легком опьянении.

— Если бы знали, Алексей Тихонович, какое доброе сердце у моей жены. Жаль, вы никогда не видели ее...

Он прикрыл глаза. Мысленно прошел по Крестовскому... Ася стояла под белым раскидистым тополем около дома, У старого высокого дерева верхние ветви были очень толстыми, сильными, с черными поперечными прожилками, как у березы... Почему это запомнилось? Он же никогда специально не присматривался к дереву. Вероятно, память хранит тысячи таких заметок. Они обычно неведомы нам. Они обнаруживаются в какие-то самые критические минуты, и становится радостно, что, оказывается, помнишь такие волнующие подробности. Они вдруг воссоздают всю твою жизнь в такой яви, что слышишь шелест листвы, дыхание ветра, ощущаешь теплоту дорогих рук.

Мещеряков все время спрашивал:

— Как чувствуете себя?.. Говорите... Говорите все о своем самочувствии...

— Потеют ладони, — в смятении, быстро сменившем возбужденность, отвечал Виктор Дмитриевич. Ему вдруг стало чего-то страшно. — Сухо во рту... Боли в затылке...

— Как чувствуете себя? — Мещеряков наклонился к нему.

— Сдавливает виски. — Виктор Дмитриевич отстранился от врача, отвернул голову. Это удалось ему с трудом. Слабое тело плохо повиновалось. Силы шли на убыль. Росло пугающее сознание своей немощи. — Поташнивает... Болит голова... Очень болит...

— Говорите, говорите...

— Мне тяжело, — глухо сказал Виктор Дмитриевич. — Алексей Тихонович, я не умру? — спросил он, боязливо озираясь на всех, стоявших около кровати. — Я очень виноват перед Асей... и перед товарищами — они предупреждали меня...

Он хотел еще что-то сказать, но не смог. Начинало теряться зримое восприятие окружающего, словно он входил в густой вечерний туман. Все обволакивалось вязкой, влажной серостью.

Не снимая пальцев с кисти Виктора Дмитриевича, Мещеряков считал пульс — 110... 120... Ритмичный, хорошего наполнения и напряжения... 128... 132... Счет нарастал очень быстро... 138... 140... 146...

Анна Андреевна и Беликова переглянулись. Алексей Тихонович чуть побледнел, прошептал:

— Сто пятьдесят четыре...

И с опасением подумал: «Не слишком ли много водки дали сегодня Новикову?.. Какой большой опыт нужен для проведения такого лечения».

Беликова записала: «Наступило резкое затруднение дыхания. Речевое и двигательное беспокойство».

Виктор Дмитриевич метался. Исступленно закричал и стих.

Моментами мысли его совсем прояснялись, но он не понимал, что происходит с ним. Охватывал мгновенный страх — неужели смерть? Внезапно страх рождал небывалые жизненные силы. Только бы выжить. Только бы выжить. Выжить, выжить! И тогда-то уж все будет хорошо! Тогда все зазвучит бетховенской мощью ликующего торжества жизни...

По движению губ Мещерякова все поняли: сто шестьдесят. 160 ударов в минуту.

В палате стояла тишина, нарушаемая лишь затрудненным дыханием Виктора Дмитриевича. Он уже не мог поднять голову от подушки. Нос заложило. Изо рта распространялся неприятный запах ацетальдегида. Появились боли в сердце, одышка, симптомы удушья, судорожные подергивания в ногах. Сознание помрачилось.

— Кислород, — тихо скомандовал Мещеряков, протягивая руку за кислородной подушкой.

Анна Андреевна подала подушку. Виктор Дмитриевич жадно вдыхал кислород, присасываясь сухими губами к марле, обвязанной вокруг мундштука кислородной подушки...

Вдох. Еще. Еще вдох... Во рту — освежающая прохлада... Мчится, мчится поезд. Куда-то далеко-далеко. Вечер опускается над полями. Волны ветра. Желто-зеленые волны высокого хлеба и густой листвы. В открытые окна — вечерняя прохлада... И музыка, музыка... Такую музыку мог написать только человек, который беззаветно любил поля, леса, небо, людей, волны ветра в поспевающих хлебах... А что это? Ах, это же Концерт Чайковского для скрипки с оркестром... Он начинается вот так...

Виктор Дмитриевич раскрыл губы. Но ни звука. Ни звука... Он еще и еще вдыхал кислород. Теперь пульс резко падал. Наполнение слабело. Дыхание не облегчалось.

— Лобелин, — почти шепотом произнес Алексей Тихонович.

Процедурная сестра ввела Виктору Дмитриевичу лобелин. Пульс продолжал падать. По указанию Мещерякова больному ввели еще камфару с кофеином и глюкозу с аскорбиновой кислотой. Но пульс все равно падал.

Беликова стояла за тумбочкой, до боли придавив голову к стене, боясь пошевельнуться. Мещеряков глазами показал Анне Андреевне: принесите вторую подушку с кислородом.

Пульс у Виктора Дмитриевича все еще продолжал падать. И вдруг — исчез совсем.

Маргарита Владимировна не сдержалась, вздохнула. У нее было такое чувство, что и у нее нет пульса. Она непроизвольно положила пальцы на кисть... Есть. Ровный... И она опять вздохнула.

Алексей Тихонович бесшумно — Беликова даже не успела заметить, когда он это сделал, — приготовил шприц и ввел больному адреналин. Укол был сделан Мещеряковым так спокойно и быстро, что Маргарита Владимировна подумала — любая процедурная сестра могла бы позавидовать Алексею Тихоновичу.

Пульс у Новикова появился и опять исчез...

Узнав о положении Виктора Дмитриевича, Леля побежала в отделение. В палату ее не впустили. Она осталась в комнате сестры-хозяйки. Мгновенно отлетели все сомнения, колебания. Было только чувство опасности. Лишь сейчас Леля окончательно поняла, как дорог ей Виктор Дмитриевич.

В тревоге мелькнула мысль: «Позвонить Асе?» Но она тотчас отказалась от этой мысли, — такого нельзя делать без Алексея Тихоновича.

Увидев, как Анна Андреевна понесла еще одну кислородную подушку, Леля бросилась следом за старшей сестрой и остановилась в коридоре, прижавшись к дверям, прислушиваясь к каждому звуку в палате...

Медленно и неуверенно пульс Виктора Дмитриевича все-таки стал улучшаться.

Мещеряков сменил принесенную Анной Андреевной кислородную подушку.

Дыхание облегчилось. К Виктору Дмитриевичу вернулось сознание. Он оглядел врачей. Раньше всего заметил сдержанно улыбающееся лицо Беликовой, покрывшееся румянцем, и спросил:

— И это всегда будет так со мной, если я выпью водки?

— Только в буфете вам не подадут кислородной подушки, — ответил Мещеряков...

Минут через сорок Леля увидела, как Мещеряков вышел из палаты. По его лицу она сразу же поняла, что все хорошо. Стыдясь своих слез и улыбаясь, она сейчас же убежала.