Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

Осторожно приподняв крышку, Виктор Дмитриевич беззвучно провел кончиками пальцев по клавиатуре... Ни звука. Только сухой шорох: огрубевшие пальцы цеплялись за клавиши. Они не скользят...

От волнения вспотели ладони... Вот так же они потели, когда он последний раз играл в пивной и порвал струну...

Виктор Дмитриевич вскочил, захлопнул крышку. Нет, нет! Не подходить больше к инструменту.

Ему хотелось снова вернуться к роялю. Но страх не позволял.

Починив замки, он быстро переоделся и ушел в город. Походил по улицам. Одолевали горькие мысли... Побоялся сесть за инструмент! Неужели так будет всегда?.. Может быть, просто еще рано думать о музыке?.. Надо работать и работать!..

Увлекающийся по натуре, Виктор Дмитриевич не мог относиться к порученному равнодушно, лишь бы отделаться. Он отдавался работе полностью, не считая часы для сна, не останавливаясь ни перед какими трудностями. Первые месяцы после выписки он полагал, что эта жадность только потому, что он изголодался по труду. Но со временем она не убывала, а — напротив — возрастала. И особенно — после встречи с Кошелевым.

По настоянию Мещерякова, не скрывшего от Марины Ивановны пережитую Новиковым грозу, Виктора Дмитриевича привлекли к участию в оборудовании нового кардиографического кабинета. Вместе с Колей Петровым они работали несколько ночей, проявили много выдумки. Оборудование обошлось в три раза дешевле, чем намечалось.

Все эти дни он не встречался с Лелей. Как только была закончена работа в кардиографическом кабинете, Леля заставила его отдыхать целое воскресенье.

Они поехали за город, к заливу. Виктор Дмитриевич чувствовал к Леле признательную нежность за ее мужество. Разве это не мужество, что она верит ему? Это — незаметный подвиг сильного сердца...

Наступила сухая, ясная осень. Безветренно-солнечные дни. Синее небо. Красноватая желтизна листвы. Деревья уже расцветились, но еще не облетели. В больничном парке стояла тишина, ощутимая остро, как звонкий стук часов в ночной комнате.

Виктор Дмитриевич просыпался рано и в утренней тишине отчетливо слышал гул первого трамвая — тугой, быстро повышающийся, как звук натягиваемой струны.

Ночью пролился дождь. А утром сегодня — промытое небо, яркий и влажный свет.

Когда Леля заступала на дежурство, Виктор Дмитриевич провожал ее до самого приемного покоя. Неторопливо шагая по аллеям, они увидели идущих от садоводства школьниц — детей работников больницы. В руках у детей были букеты цветов. На лепестках дрожали искрящиеся капельки влаги. Девочки несли длинные, покачивающиеся на упругих стеблях гладиолусы, — широкие раструбы цветочных колокольцев были окрашены нежнейшими переливами розоватых, кремовых и белых тонов, и когда колокольцы покачивались, то казалось, что они вот- вот, как угольники в оркестре, тоненько и весело зазвонят. Между деревьями то и дело мелькали парадные подкрахмаленные передники, белые, черные, коричневые ленты в косичках.

— Сегодня же первое сентября! — воскликнул Виктор Дмитриевич, указывая Леле на школьниц.

Сейчас все показалось ему вдруг полным особой значительности. И переднички, и ленты в косичках, и цветы, и довольные, смеющиеся лица, — все это вставало перед ним живым образом ясного детства и веселой юности.

Когда-то и ему в первый день занятий студенты приносили цветы. Какое это было счастье! Нет, это снова должно быть, и будет, будет, будет!

Страшно хотелось прямо сейчас побежать в консерваторию и, как ребенку, хотя бы одним глазком подглядеть, что там происходит сегодня.

Леля поняла, что Виктор Дмитриевич любит детей. Это было для нее радостно.

Наслышавшаяся рассказов старых женщин, Леля вначале больше всего боялась, что минет какое-то время, уйдет очарование восторженной влюбленности, Виктор Дмитриевич станет привычно близким, знакомым до каждой мелочи человеком — и тогда все будет скучно обыденным.

Но ей пришлось устыдить себя за свои опасения. Да, он стал самым близким для нее человеком, и все больше открывался для нее с новых и хороших сторон.

И Виктор Дмитриевич тоже все время открывал в Леле новое, все лучше и глубже узнавал ее доброту, заботливость, честность, преданность.

Первое сентября оказалось для них торжественным, как и для школьников. Довольная, Леля показала Виктору Дмитриевичу серенькую книжечку полученного накануне диплома, и он подарил ей шелковый отрез на платье, купленный в трудный для него день, когда он справился с охватившей его слабостью.

После получения диплома Леле увеличили ставку. Жить ей стало значительно легче. Но она все равно не оставляла своей совместительской работы сестры-обследовательницы, которую любила и без которой чувствовала бы, наверно, что ей недостает чего-то очень важного.

Диплом давал Леле право после двухлетней практической деятельности на льготы для поступления в медицинский институт. Она твердо решила воспользоваться этим правом. Все желания и устремления ее определились уже совершенно ясно — только медицина, и именно психиатрия.

Виктор Дмитриевич одобрил решение Лели. Иначе и не может быть — конечно, надо учиться. Сам он теперь жалел, что так мало учился, подразумевая под этим не только то учение, которое дает дипломы, но и то каждодневное учение, которое приносит человеку опыт, формирует его взгляды и вкусы, безостановочно ведет его вперед. Это учение — сама жизнь.

С неуемной жадностью он продолжал входить в жизнь, стараясь, кажется, наверстать упущенное. Сейчас его интересовало все: и пуск Камской гидроэлектростанции, и первая Всесоюзная спартакиада школьников на Кировском стадионе, и концерты мастеров индийского искусства... И чем глубже входил он в жизнь, тем все больше ощущал ее размах.

Ему думалось, что только теперь он начал понимать всю ценность труда Мещерякова. Ведь как действительно дико, что в одной жизни, рядом с героями дрейфующих станций «Северный полюс», рядом с людьми, построившими атомную электростанцию, существуют люди, обрекающие себя на медленное умирание, — Панченко, Подольный, Чернов...

Сменившись с дежурства, Леля прибежала в мастерскую и сообщила, что вчера вечером привезли Чернова, в тяжелом состоянии: ночью к нему несколько раз вызывали дежурного врача, вводили камфару, меняли кислородные подушки.

— У него есть дочь, Галя. Он пропил ее пальто...

Взглянув на помрачневшего Виктора Дмитриевича, Леля ничего больше не сказала, опасаясь причинить ему боль, — ведь первый раз он поступил в больницу после того, как пропил платья жены.

Получив разрешение, Виктор Дмитриевич пошел навестить приятеля.

Анна Андреевна и санитарка поили горячим какао истощенного в запое, ослабевшего Чернова. Землистого цвета лицо Аркадия, покрытое бурыми пятнами, изменилось до неузнаваемости. Увидев приятеля, он отстранил кружку, измученно закрыл глаза.