Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

Слушая Фатеева, Яша притих. Что-то птичье, испуганное было в его скачущих, беспокойных глазах и трясущемся на затылке хохолке.

Фатеев еще продолжал жаловаться. После полез целоваться и просить прощения, что не дал однажды скрипки.

Но Виктор Дмитриевич уже не слушал его. У него было слишком хорошее настроение, чтобы припоминать Фатееву старую обиду, когда морозным вечером тот выгнал его из закусочной. От того, что он видел сейчас и слышал, его охватило омерзение к Фатееву, дяде Коле и Яше, как совсем недавно — к Брыкину.

Дядя Коля снова стал привязываться — выпей да выпей. Виктор Дмитриевич, посмеиваясь, опять отказался. Ему было приятно чувствовать свою внутреннюю силу, знать, что он теперь свободно владеет своими желаниями. Зачем пить? Тоска одна, когда посмотришь на всех этих людей, изгоняемых жизнью...

От дяди Коли Виктор Дмитриевич поехал в город.

Мысли его обратились к Леле. Хватило бы у нее смелости связать с ним свою жизнь навсегда?

Он оставил этот вопрос без ответа. Еще рано думать о семье. Ее надо создавать, когда уже не будет таких — пусть даже мгновенных — колебаний, как сегодня. А смелости у Лели, наверно, хватило бы.

В конце лета у Лели выпускные экзамены. Сегодня есть время, и можно воспользоваться им — заранее купить подарок. Хорошо, что он взял деньги...

Он вышел из трамвая, пошел по Садовой к Невскому... Вот здесь он, пьяный, столкнулся с Лелей... Как многим он обязан ей! Она смело протянула ему руку, в которой он так нуждался. Если бы не было все время рядом Лели, ему бы постоянно казалось, что чего-то не хватает. Трудно было представить себе жизнь без нее...

В хождении по магазинам не заметив времени, в больницу он добрался только к вечеру.

Войдя в ворота и свернув по аллее к своей мастерской, услышав спокойный шорох деревьев в сумеречном парке, увидев светящееся окно приемного покоя, где сегодня вечером должна была заступить на дежурство тетя Феня, Виктор Дмитриевич почувствовал себя очень счастливым человеком. В эту минуту он почему-то вспомнил, что в Праге проходит сейчас международный ежегодный музыкальный фестиваль «Пражская весна», и только теперь каждой своей частицей ощутил, что и на севере — уже настоящая весна.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В субботу Мещеряков зашел к Виктору Дмитриевичу в мастерскую и застал его за ремонтом кипятильных баков. Поговорив с ним об изготовлении нового прибора для лаборатории, он предложил:

— Нет желания прогуляться со мной? Я еду сегодня на судоремонтный завод. Вы же хотели послушать мои лекции...

Виктор Дмитриевич согласился, и в конце дня они вместе поехали на судоремонтный завод.

Между зданиями цехов виден был берег, поблескивала река. В сырой, ветреной свежести чувствовалась близость большой воды. Около берега стояли два парохода, готовились под покраску. Бело-серые корпуса рябили красными пятнами сурика. На палубах работали сварщики. Яркие голубые отсветы, то вспыхивая, то погасая, прыгали по стенам кают. Над палубами кружили птицы, словно высматривая, скоро ли там сварщики закончат свою работу и скоро ли корабли будут готовы к плаванию, чтобы можно было проводить их к Кронштадту, до Толбухина маяка, откуда начинается для ленинградских кораблей дорога в далекие моря, в океан.

От ощущения ли близости большой воды, от вида ли этих двух пароходов и птиц над ними, совсем будто в детстве потянуло к далеким просторам, парусам, кораблям. Подумалось о том, как легко в детстве и юности задумать многое и как трудно в жизни исполнить все задуманное... Так надо не горевать о несвершенном, а пока еще есть время — успеть сделать все, что только сможешь.

Виктор Дмитриевич с наслаждением смотрел на реку, на пароходы, вдыхал крепкий смолистый настой около лесопилки. Из распахнувшихся ворот литейного цеха дохнуло в лицо душным и жестковатым, будто даже колючим запахом горячего металла. Тонкий, визжащий звон циркульных пил, тупые удары механических молотов в кузнице, резкий стук молотков по железу, сигналы автомашин, пробирающихся в узких проездах между цехами, — оглушили Виктора Дмитриевича, уже много лет не бывавшего на заводах.

Он вспомнил о своей маленькой мастерской в больнице. Что, конечно, и сравнивать! Но все равно, все в ней дорого, сделано своими руками. Только, наверно, работать-то интереснее здесь. Не попросить ли Мещерякова устроить на этот завод? А музыка?.. Пока еще не было видно никаких практических путей возвращения к музыке. Да Виктор Дмитриевич и не особенно задумывался о них. Сейчас важно другое. Надо стать крепким человеком. А тогда — музыка...

Проходя мимо Доски почета, Мещеряков остановил Виктора Дмитриевича и, указывая на крайнюю справа фотографию, спросил:

— Узнаете?

Ну как не узнать! На фотографии Виктор Дмитриевич увидел Кошелева. Если бы он сам не знал, то ни за что не поверил бы, что этого почтенного старика когда-то после двухнедельного запоя привезли в психиатрическую больницу в одной женской юбке. Никодим Савельевич был сфотографирован в темном костюме, в рубашке с гладким черным галстуком; располневшее выбритое лицо его стало будто даже моложе. Под фотографией подпись: «Лучший столяр-краснодеревец».

— За этим вы и привезли меня сюда? — улыбаясь, спросил Виктор Дмитриевич.

Какими мелко-самолюбивыми показались сейчас ему все его мысли, не дававшие покоя последнее время! А может быть, они и не были так уже мелко-самолюбивы? Может быть, и хорошо, что эти горькие мысли одолевали его и заставили наконец понять, что неверие людей в него как в человека он может побороть лишь одним — всей своей честной жизнью и трудом...

В эту минуту он чистосердечно позавидовал Кошелеву. Для Никодима Савельевича Доска почета — в тысячу раз больше, чем обычная слава хорошего работника. Это — признание его настоящим человеком...

В столовой, где предполагалась лекция, уже начал собираться народ. Мещерякова сразу же окружила молодежь, хорошо знавшая его. Отыскивая себе место, Виктор Дмитриевич увидел Кошелева. Старик был такой чистый и розовый, будто только сейчас из ванны. Никодим Савельевич тоже заметил его, расставляя руки, двинулся навстречу.

Оба не ожидали, что встреча окажется такой радостной. Обнялись, расцеловались. И, все еще не разнимая рук, заговорили вместе, перебивая один другого:

— Видел я твою фотографию на Доске почета!

— А про тебя мне Алексей Тихоныч рассказывал. Молодец ты, голуба, ей-богу, молодец!.. Выглядишь — добро! Нет, не дадут у нас погибнуть. Надо только, чтоб и сам человек захотел жить как следует.

Леля не была излишне рассудочной в своей любви, но иногда вдруг становилась сдержанной и строгой. Причиной этому было ее честное отношение к прошлой личной жизни Виктора Дмитриевича. Ася все-таки очень трудно уходила из его жизни, — нужно время, чтобы он сумел перешагнуть через тревожащую его порою память о прежних счастливых днях.