Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

Он сел за столик. Буфетчица поставила стакан с красноватой жидкостью, многозначительно сказав:

— Вы просили лимонад? Пожалуйста. — Вздрогнув от первого, еще далекого удара грома, она, точно в испуге сжимая сердце, заложила руки за передник и выглянула на улицу. Поворачиваясь спиной к налетевшему ураганному ветру, нагибая головы и придерживая руками шляпы, люди торопились укрыться в подъездах, парадных и магазинах.

Второй раскат прозвучал сначала на низких нотах, — будто гулко вздохнув, ударили в оркестре литавры. Потом, перекатываясь все выше и выше, их подхватили маленькие барабаны, отбив короткую, в несколько тактов, прерывистую сухую дробь.

В этих звуках Виктору Дмитриевичу послышался напряженный тяжелый ритм предгрозовых аккордов. Вот так, надвигающейся грозой должна бы, наверно, начинаться симфония. Когда-то он мечтал написать симфонию о счастливом человеке. Но теперь может написать только о человеке, трудно идущем по жизни...

Буфетчица выжидательно остановилась около его столика. Поняв, в чем дело, он рассчитался, не веря ни себе, ни тому, что сидит в буфете. Он уже отвык от пивнушек и испытывал сейчас неловкость.

По крышам, по стеклам, по тротуарам ударил шумный грозовой ливень. Сквозь косую дрожащую завесу воды за помутневшим окном было видно, как, укрывшись розовыми и голубыми прозрачными плащами, раскрыв зонтики и перепрыгивая через лужицы, бегут по улице люди. Вбегавшие в буфет мужчины отряхивались, топчась на сырых опилках у порога. Опускали воротники плащей и пиджаков. Снимали потемневшие от воды шляпы и кепки.

В буфете стало совсем темно и от этого еще более душно и дымно. Влажная липкая духота обволакивала все тело, расслабляла мышцы, желания, чувства. Кружащий голову винный и табачный угар путал и притуплял мысли, отнимал волю.

Сидение за столиком не доставляло удовольствия. Раньше он уже давным-давно разговорился бы с кем-нибудь из пьяниц. А сейчас не хотелось и подходить к ним. О чем говорить с ними? О работе, о друзьях, о своих страданиях? Плевать им на это. Им только поставь водки, а там — мели что хочешь: тебе всегда поддакнут, лишь бы ты угощал.

Виктор Дмитриевич взял стакан. Если уж пить, так лучше одному. Все равно вот те забулдыги со слюнявыми ртами не поймут его состояния...

В растревоженной памяти, появляясь из-за густой завесы бушующего ливня, прошли один за другим: Брыкин, Панченко, Березов, Чернов, Подольный...

Вместе с новым ударом грома Виктора Дмитриевича оглушил испуг — такой сильный, что перехватил дыхание, заставил отодвинуть стакан.

Разделить судьбу тех, о ком он только что вспоминал? Кто и что толкает на это? Одна лишь злость, — как же, к нему отнеслись с недоверием!.. Но разве все так к нему относятся? А Вера Георгиевна, Алексей Тихонович, Вадим, тетя Феня, Леля? Если бы не верили, они и не заботились бы о нем.

Виктор Дмитриевич приподнял стакан, будто просматривая его на свет. Буфетчица приняла его раздумья за сомнение:

— Я подала что вы просили.

Он пропустил ее слова мимо ушей. Он ничего не слышал и не замечал. Им овладела отупляющая вялость и томительная усталость от борьбы — с самим собой, с проснувшимся снова проклятым пороком: он хватал за горло, и почти невозможно было сопротивляться ему.

Виктор Дмитриевич представил себя пьяным. Конечно, его выгонят из больницы. Но не в этом самое страшное, — он может устроиться в другом месте. Страшнее другое. Как перенести стыд перед хорошими людьми? Постоянных укоров совести, сознания того, что ты сам же испортил себе начавшую было налаживаться жизнь, сам у себя отнял право на будущее, на осуществление всех своих планов, — этого не подавишь ничем...

Он увидел, что все еще держит в руке стакан... Сколько прошло времени? Десять минут или полдня? Он выключился из окружающего. Не было ничего и никого вокруг. С глазу на глаз со своей совестью.

Мысли его стали приходить в порядок, он начал рассуждать спокойнее... Зачем тратить волю на то, чтобы подавлять отвращение к водке? Неужели нельзя заставить себя не выпить? Кто сильнее — он или это зелье?

Пришли новые мысли — простые, ясные. Трудно пережить неверие людей? Трудно! Но люди имеют право на неверие к тебе. Что ты сделал, чтобы они отреклись от своего неверия? Надо делом доказать, что люди были неправы в своем неверии. Надо быть человеком — тем самым настоящим человеком, о котором столько мечталось в юности.

Глядя запавшими, словно, после бессонной ночи глазами, Виктор Дмитриевич заметил в углу трясущегося, замызганного пьяницу.

— Я мастер по жестяным венкам, — объяснял тот кому-то, пятерней разбирая свалявшиеся бурые волосы. — Зайдите в гробовую мастерскую, спросите Ильюшку... Ильюху-красноносого...

— Врешь, пес! — оборвал его чей-то сердитый голос. — Ты уже нигде не работаешь...

Виктора Дмитриевича поразили почти бесцветные, пустые глаза Ильюхи: ни света в них, ни мысли, — бездонная душевная пустота. Этому оборванцу, выброшенному из жизни, конечно, некуда податься.

Резким жестом, едва не опрокинув, Виктор Дмитриевич отстранил стакан...

В буфете пахло прелой сыростью. А за раскрытой дверью виднелась широкая улица, так щедро залитая солнцем, что слепило глаза. Солнце было каким-то особенно чистым, будто вымытым грозой...

Первое время после лечения тиурамом был только страх перед водкой: выпьешь — и вдруг умрешь? Запах спиртного, одно упоминание о водке сейчас же повергали в испуг. А теперь страха уже нет. Есть воля.

Он оборвал свои мысли, услышав, как поют в оркестре скрипки. Он испугался, не галлюцинирует ли? Но успокоился, поняв, что это с улицы доносится музыка из динамика.

Виктор Дмитриевич выплеснул водку под стол. Спокойно, не оглядываясь, вышел из буфета.

На секунду ему показалось, что из буфета и на улицу доносится запах противной прелой сырости, насквозь пропитанного табачным дымом и вонью прокисшего пива, разлитого по столикам.

Солнце ударило в глаза. Он прищурился и широко вдохнул свежесть чистого послегрозового воздуха.

Сбоку послышался дробный стук, будто катили тележку на маленьких колесах. На куске доски, с укрепленными по углам четырьмя подшипниками, двигался человек без ног.

Виктор Дмитриевич узнал Валентина Брыкина... Он остался жив?

Валентин держал в руках две колодки с ручками. Упираясь ими в асфальт, он с грохотом катился по тротуару. Голова его была непокрыта. Отекшее лицо пьяницы, с заплывшими глазками, по-бабьему овальное, густо заросло. Широкие, опущенные книзу усы старили его. На Брыкине была надета грязная, с дыркой на груди матросская тельняшка. Поверх нее — распахнутый морской бушлат. Коричнево-черная шея обмотана шерстяным клетчатым шарфом. Набитые, тяжело отвисающие карманы позванивали мелочью.