Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

Леля взяла Виктора Дмитриевича за отвороты пальто, притянула к себе и рассмеялась:

— Ты помнишь, когда тебя привезли первый раз? Под Новый год. Алексей Тихонович тогда наворожил, что дед-мороз привезет мне в подарок жениха. Смешно, правда?.. И привезли — старика Кошелева. А потом — тебя... Какой он все-таки хороший, Алексей Тихонович... И ты — хороший... Хороший?

— Я буду хорошим... — Виктор Дмитриевич губами снял снежинки, осевшие на Лелиных бровях.

— Ты и сейчас — хороший... и мой... да?..

Леля видела теперь в Викторе Дмитриевиче совсем нового человека, даже лучше, чем она ожидала. Он был лучше не потому, что новая одежда, вместо прежнего больничного халата, сразу же изменила его внешность. Раньше всего изменилось его лицо: с него сошла тень былой тревоги и внутренней напряженности. Лишь сейчас Леля как следует поняла, почему так страдала Ася, вспоминая свою былую жизнь с Виктором Дмитриевичем, — да, такой человек может дать женщине настоящее счастье...

Поздними вечерами они несколько раз встречались в парке с Мариной Ивановной, — редкую ночь она сама не отправлялась в обход хотя бы по трем-четырем отделениям.

После каждой такой встречи Леля ожидала, что Марина Ивановна вызовет ее к себе. Но она не вызывала Лелю и ничего не говорила ей о Новикове.

Задержавшись в приемном покое во время дежурства Лели, Марина Ивановна прислушалась к разговору санитарок о женщине, которая вот уже пятый год ходит в больницу к мужу. Никто не верил, что он поправится. Только она одна верила. И он стал поправляться. Уже собираются скоро выписывать его...

— Настоящая любовь всегда требует незаметного героизма... Но не всякая женщина может найти его в себе, — сказала Марина Ивановна.

Леля вышла в коридор, прислонилась к стене. Сначала ей было неприятно: «Это Марина Ивановна нарочно, для меня...» А потом, подумав, она рассмеялась.

Вернувшись в приемную, Леля твердо сказала Марине Ивановне:

— А я... если бы надо было, я бы не пять, а десять лет... всю жизнь ходила к любимому человеку в больницу...

Вадим Аносов не забывал о друге и все время поддерживал связь с Мещеряковым. К Виктору он поехал, лишь посоветовавшись с Алексеем Тихоновичем.

Встречей с Вадимом Виктор Дмитриевич был поражен и обрадован. Смущение, вызванное воспоминанием о своей пьяней нелепой ревности и той ночи, когда он, бездомный бродяга, пришел к Вадиму, — быстро прошло. Если бы он встретил друга раньше, то не мог бы, наверно, преодолеть стыда за прошлое. Но сейчас он уже чувствовал себя человеком, по-настоящему возвращающимся в жизнь. Радость от того, что ему протягивают руки старые друзья, была сильнее всех остальных чувств и заставляла не вспоминать прошлое, а думать о будущем.

Словно по молчаливому уговору, они оба не заикались о последней ночной встрече.

Аносов женился и приглашал друга в гости. Виктор Дмитриевич упорно отказывался:

— Приду, когда уже совсем, совсем стану человеком... Да сейчас у меня и времени нет...

Он так загружал себя работой, что свободного времени у него действительно почти не оставалось. Порою Леля насильно вытаскивала его из мастерской и вела в кино, а иногда приносила ему книги.

С Лелей Виктор Дмитриевич делился всем. Но была одна маленькая новость, о которой он постеснялся сказать ей. С первого дня выписки он пользовался больничным постельным бельем, менял его в прачечной или в каком-нибудь отделении. Скопив немного денег, он купил несколько простынь и наволочек. Для него это было важным событием, — покупка белья укрепляла его самостоятельность. Но об этом неудобно рассказывать женщине.

Никогда Леля не напоминала ему о прошлом. Помогая ему всем, чем только могла, Леля хотела, чтобы он как можно быстрее сменил свой робкий шаг, каким еще входил в жизнь, чувствуя себя иногда больше все-таки наблюдателем ее, чем участником, — на смелую и уверенную походку сильного человека.

Это давалось трудно. Порою он высказывал свои опасения, что к нему относятся не так, как к другим работникам. В эти моменты он терял уверенность в себе и чуть ли не сожалел, что остался работать в больнице, — новую жизнь надо было начинать не там, где ты лечился и где знают тебя в самом худшем виде.

С тех пор как потеплело, он стал чаще видеться с Вадимом, бывал с ним в городе.

Он ничего не говорил другу о Леле. Молчал не из скрытности, а скорее от стеснения. Нет-нет да и закрадывалась пугающая мысль: «А вдруг это пройдет у нее?.. Ведь все-таки я же для нее — бывший алкоголик. Она видела и знала меня в самом ужасном состоянии...»

В начале мая, в годовщину рождения польского композитора Станислава Монюшко, Вадим с женой пригласили Виктора Дмитриевича в оперную студию консерватории на «Гальку».

Собираясь в консерваторию, Виктор опасался, что потом будет мучиться: смотреть на сцену, на которой когда-то сам выступал, услышать чудесную музыку, пережить все прошлое, а на следующее утро — вернуться к точке ножей, ремонту кипятильников. И, наверно, это так и случилось бы, если бы не Вадим.

После спектакля они долго ходили по городу и разговаривали, совсем как в прежние времена.

Нева уже очистилась ото льда. Между мостами — холодная чернота ночной воды. В сыреющем воздухе пахло весной.

Друзья, как когда-то раньше, говорили об искусстве, спорили. К себе Виктор Дмитриевич приехал с укрепившимся убеждением, что надо — да, да, надо! — и точить ножи, и ремонтировать кипятильники, чтобы суметь вернуться к музыке. Прямого пути к искусству для него сейчас нет. Есть только один — трудный, может быть долгий, но верный путь: сначала снова стать человеком, и только потом уже — музыкантом.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Марину Ивановну продолжала интересовать мысль Мещерякова о создании больницы-колонии для алкоголиков.

Вместе с Алексеем Тихоновичем она наблюдала за Новиковым, часто бывала в его мастерской. Работал он, как и раньше, хорошо. Состояние его было будто устойчивым.

Мещеряков несколько раз просил Юдина относиться к Новикову внимательнее, чем к остальным. Но Юдин все равно постоянно кричал на Виктора Дмитриевича, не выслушивал оправданий или справедливых возражений. И поэтому Виктор Дмитриевич ничего не мог понять, когда Юдин однажды вызвал его к себе и заговорил с неожиданным дружелюбием:

— Как живешь, Витенька? Трудновато, конечно, приходится? Я могу приплачивать каждый месяц рублей сто. Зачислим тебя по совместительству санитаром. Работать не надо. Только расписаться в ведомости. Сотню оставишь себе, а остальные будешь отдавать мне. Я распределю их тоже среди нуждающихся.

Виктор Дмитриевич отказался — и увидел во взгляде Юдина откровенную враждебность, хотя заместитель главного врача продолжал говорить все еще по-доброму: