Георгий Марчик - Субботним вечером в кругу друзей

Я сидел, пил кофе, слушал директора и огорченно думал о том, что плакала моя куртка. Не видать мне ее как моих ушей. Между тем директор заговорил еще об одном своем близком друге, и мне почему-то стало смутно казаться, что я уже где-то что-то похожее слышал или читал. Характеристики директора поразительно напоминали мне что-то, но я никак не мог вспомнить что. Оно вертелось где-то очень близко к поверхности памяти, но никак не всплывало до конца.

Через два часа улыбающийся, довольный директор поднялся со своего кресла.

— Хорошо посидели, — с чувством сказал он. — Замечательно поговорили. Я буду часто вспоминать о нашей встрече.

— Не надо! — испуганно воскликнул я. — Ради бога, не надо! Я суеверный человек. Вы потеряли уже стольких друзей!

Он поднял кверху две ладони, весело засмеялся:

— Не буду, не буду.

Согласитесь, что просить о куртке было крайне неуместно. Все его друзья журналисты были такими безгрешными, проявляли такую щепетильность. Было бы кощунством, надругательством над их памятью просить что-то для себя.

Обескураженный и слегка обалдевший от кофе и дружеского разговора, я вышел на улицу. В голове моей не было ни одной мысли. И вдруг на стенде я увидел газету. В самом низу была маленькая заметка, обведенная черной траурной рамкой. «Некролог» — пронзила меня догадка. Наконец смутная неясная мысль, так долго беспокоившая меня, пробила себе путь. О всех своих друзьях журналистах, которые почему-то все до одного уже ушли из жизни, он говорил языком этих заметок. Он просто-напросто пересказывал мне некрологи. Попробуй докажи, что он не был другом знаменитого очеркиста или публициста-международника. Как он меня провел, как провел!.. Бог с ней, с курткой, но оказаться таким лопухом, два часа слушать чужие некрологи, вздыхать, поддакивать и уйти ни с чем…

— Сдаюсь! — со вздохом сказал Грачов, смуглый, уже немолодой брюнет, и перемешал фигуры на шахматной доске. — Сегодня мне положительно не везет.

Его партнер Кузьмин, русый плотный молодой мужчина с добродушным лицом, пожал плечами: дескать, что поделаешь, побеждает сильнейший. Они уже не первый раз встречались за шахматной доской. Грачов неизменно проигрывал, но каждый раз искренне огорчался и говорил, что ему положительно не повезло.

— Положительно не везти не может, — заметил Никитин, сухой маленький желчный человек. — Как это можно говорить — положительно не везет? Глупо, нелепо. Не везет только отрицательно.

— А может, сгоняем, братцы, в домино? — предложил высокий рыхлый Степанов и золотозубо улыбнулся. — Все лучше, чем сидеть просто так.

— Мне что-то не хочется. — Кузьмин со вкусом потянулся, хрустнул суставами.

— Посмотрите, что делается за окном, — сказал Грачов, приоткрывая раму и высовывая наружу голову. Он тут же отпрянул назад: — Брр! До чего мерзкая погода — дождь со снегом и ветер.

— Курить хочется, — со вздохом сказал Никитин. — Вот уж поистине — привычка вторая натура. Один мой родственник двадцать лет работал проводником. Потом ушел на пенсию. Теперь каждую ночь поднимается и ходит по квартире. Жена спрашивает: «Ты чего не спишь, все ходишь!» А он отвечает: «Да понимаешь, привык спать в вагоне. Чтобы стучало и качало. А здесь тихо. Просыпаюсь и больше не могу уснуть».

— Как говорится, аналогичный случай был со мной на Мацесте, — заговорил Кузьмин. — Тоже автоматически сработала привычка выполнять все предписания медиков. Приехал я первый раз принимать ванну, зашел в кабину. Сестра пошла готовить ванну, а мне махнула рукой: «Приготовьтесь!» Я посмотрел в ту сторону, куда она мне махнула рукой, там на столике стоит бутылка кефира и рядом тарелочка, прикрытая салфеткой. Поднял ее, вижу: колбаса, хлеб и пирожное. Я немного удивился, но раз положено перед процедурой поесть, быстро съел все, разделся и пошел в ванну. Потом приходит сестра и спрашивает: «Кто же это съел мой завтрак?»

— Ну подумаешь, съел чужой завтрак, — сказал Грачов. — Я знаю историю почище. Стало известно, что готовится нападение на инкассатора, который возил деньги на одно предприятие. С ним ездил охранник, для пущей безопасности добавили еще одного. Едут, глаз с мешка с деньгами не сводят. Второй раз тоже. И третий. А нападения все нет. Даже скучно стало. Однажды машина остановилась — мотор что-то забарахлил. Шофер пробует и так и эдак — машина ни с места. Тогда он просит: «Подсобите, ребята, подтолкните немного машину». Они видят — место пустынное, вокруг никого, с шутками и смехом выскочили, можно немного размяться. «Ррраз, два, три…» Подналегли плечами. А машина вдруг рванулась с места и вперед. «Стой! Стой!» Выхватили пистолеты. Да куда там…

— Потеряли бдительность, — сказал Кузьмин. — В психологии на этот счет есть даже соответствующий термин. Часто слышишь: склероз, склероз! А на самом деле никакого склероза нет. Просто ты занят, как тебе кажется, серьезными делами, а что-то мелкое, естественно, упускаешь из виду. С твоей точки зрения, второстепенное или третьестепенное. Мне нужно было послать письмо в Харьков, а я все забывал написать его. Проснешься ночью, вдруг вспомнишь и казнишься: ну вот, опять забыл написать. И до того мне это надоело, что однажды утром я сел за стол, написал письмо, положил в конверт, надписал адрес, и, чтобы не забыть письмо на столе, а такое со мной случалось раньше, я решил его не выпускать из рук, пока не брошу в почтовый ящик. Оделся, вышел на улицу, прошел квартал до места, где висит почтовый ящик, еще раз перечитал адрес на конверте и только тогда сунул его в щель. Вечером дома открываю свою папку и вдруг вижу в ней мое письмо в Харьков. Читаю адрес — оно, то самое. Ничего не могу понять. И до сих пор не пойму — как получилось, что письмо снова оказалось у меня в папке.

— Все очень просто. Вы человек рассеянный и, наверное, бросили в ящик другое письмо, — сочувственно сказал Степанов.

— Нет, это было то самое письмо. Ошибки здесь быть не могло. Я перебрал каждый свой шаг и движение в этот день и накануне. Думал: может быть, я раньше написал еще одно такое же письмо, и ничего не вспомнил. Какая-то нелепая загадка. Мистика. Зато вспомнил, как пятнадцать лет назад занял у нашей машинистки пятьдесят копеек и забыл отдать. И мне стало стыдно. Согласитесь, что через пятнадцать лет отдавать пятьдесят копеек не очень удобно.

— А вы подарите ей шоколадку! — посоветовал Грачов. — И расквитаетесь.

— Я так и сделал. Подарил торт. Нет ничего страшней мук совести.

— Нет, вы не правы, — сказал Степанов. — Нет ничего страшней мук любви…

— А что такое любовь? Вы знаете? — насмешливо спросил Грачов. — Если знаете — объясните, если нет — назовите человека, который может точно сказать, что это такое. Только не отсылайте меня к книгам. Все, что я читал до сих пор в книгах, — это лишь красивые сравнения. Любовь — ярче солнца. Любовь — могучий ураган и тому подобное. Одни называют любовь слепой вспышкой страсти, которая, делает человека рабом инстинкта и толкает на всякие безумства и сумасбродства, другие считают ее высшим взлетом человеческого духа, тончайшим, истинно человеческим переживанием или, наконец, грубым, все ломающим на пути, чисто физиологическим порывом, то есть страстью. Но в любом случае все признают, что любовь неуправляема, что, захватив в свои путы, она делает человека, даже самого сильного, своим пленником, ломает его, как хочет.