Георгий Марчик - Субботним вечером в кругу друзей

— Не знаю, может быть, и ни при чем, — сказал Грачов.

— Неужели вы не понимаете такой простой вещи? — удивленно спросил Кузьмин, адресуясь к Никитину. — Все очень просто. Ведь когда женщина отдается — она верит вам так же, как верит собака, что человек не задавит ее.

— Ну, это вы хватили! — Никитин даже отпрянул в изумлении. — Женщина и собака. Ничего себе сравненьице!

— Так не в прямом же смысле, в переносном.

— В прямом ли, в переносном — все это, милостивый государь, чепуха под маринадом. Если вы женаты — то любовь к другой женщине есть запретный плод. И рвать его так же безнравственно, как и воровать. Умейте довольствоваться тем, что имеете. И не калечьте жизнь ни себе, ни ей. Чтобы не допускать этого, человеку, в отличие, извините, от собаки, даны воля и разум. Вот и пользуйтесь ими.

— Не слушайте вы его, циника! — сказал Степанов. Он лег на кровать и стал надевать на голову радионаушники, показывая, что считает спор исчерпанным и больше не собирается участвовать в нем. — У него душа похожа на высохшее, мертвое дерево. Что он понимает в этом огромном, ярком, пульсирующем, нежном и прекрасном чувстве! Укрепитесь духом, любите и будьте счастливы!

— Браво! — восхищенно сказал Кузьмин и зааплодировал. — Прекрасно сказано. Душа циника — это высохшее, мертвое дерево. Оно уже не может плодоносить.

— Да ну вас! — махнул рукой ничуть не обидевшийся Никитин. — Вас не переспоришь. Лучше я тоже послушаю последние известия. Где мои наушники?

— А я схожу-ка за кефиром, — сказал Кузьмин, поднимаясь и направляясь к двери палаты.

— И нам захватите! — попросил Степанов. — Уже девять. Сейчас придет сестричка, и начнутся вечерние процедуры…

У старого мастера умерла жена. Озабоченный и хмурый, словно невыспавшийся, он сам стал ходить в магазин за продуктами. Высокий, грузный, седой мужчина с крупной породистой головой, округлым лицом и ямочкой на подбородке. Глаза его ясные, синие, пронзительные, с глубоко запрятанной тоской. Он идет, слегка шаркая ногами, внимательно глядя перед собой, глубоко задумавшись о чем-то своем. В полиэтиленовом пакете у него бутылка молока и два-три небольших свертка с продуктами. Много ли одинокому человеку надо?

Не спеша входит в подъезд, терпеливо ждет лифта, не торопясь открывает дверь своей квартиры и как-то нерешительно, будто не к себе, заходит внутрь. Гостей у него не бывает. Старый мастер живет одиноко. Никто из соседей не знает, чем он занимается целыми днями. С ними у него уже давно, много лет назад установились вежливо-отчужденные отношения. «Здравствуйте!», «Доброе утро» или «Добрый вечер!» — и все. Раньше при этих словах он вежливо улыбался. Теперь уже больше никогда не улыбается. И всегда молчит. Молчит и телефон в его большой квартире. Словно и он сам, и его квартира молча и терпеливо ждут чего-то…

Изредка старого мастера приглашали на какое-нибудь официальное мероприятие. Тщательно выбритый, в строгом, несколько устаревшем по фасону костюме, он выходил из своей квартиры и с обычной величественной осанкой и серьезным выражением лица следовал к троллейбусной остановке. Его бывшие коллеги и сослуживцы тоже не знают, как он живет, чем занимается дома. А спросить как-то вроде неудобно…

Последний раз его видели, когда его приглашали на юбилей его старого товарища — маленького высохшего старичка с коричневым морщинистым лицом, похожим на сушеную грушу, и нимбом из белых пушинок вокруг головы, который, приоткрыв рот, с явным удовольствием слушал приветственные речи. Старый мастер сидел в президиуме неподвижный и величественный.

Один раз в неделю он ездил с цветами на кладбище к жене. Он никогда никому ни на что не жаловался.

И вот однажды, возвращаясь к себе, старый мастер присел отдохнуть на лавочке в скверике. Он долго сидел так с закрытыми глазами, и две старушки, сидевшие рядом, не смели потревожить его. Когда же, обеспокоенные, они наконец решились обратиться к нему, то поняли, что старого мастера уже не стало.

Так уж получилось, что у меня одновременно оказались свободными вечер и пять рублей. «Схожу-ка я в ресторашку», — легкомысленно решил я. И пошел.

Денег, конечно, было маловато, но я рассчитывал на свою умеренность. «Во всяком случае, — думал я, — пятерки хватит, чтобы просто посидеть за чистым, хорошо сервированным столом, досыта полюбоваться красивыми женщинами и, если удастся, то даже потанцевать».

Полный приятных надежд, походкой уверенного в себе человека я зашел в залитый огнями и увешанный зеркалами зал и в нерешительности остановился у порога. Передо мной тотчас появился метрдотель во фраке, похожий на дирижера.

«Прошу!» — любезно кивнул он, и я, как ягненок, послушно засеменил за ним. В хрустальных бокалах и рюмках празднично дробился свет хрустальных люстр.

Ждать не пришлось. Молодой официант в черной фрачной паре, похожий на дипломата, легким изящным движением руки протянул мне большую лакированную карту-меню. Лицо его было вежливо и бесстрастно, как у полномочного представителя.

— Что будете заказывать? — любезно спросил он.

— Ветчину с хреном я не могу взять из-за больной печени. — В поисках сочувствия я поднял взгляд на официанта, стоявшего передо мной величественно, как памятник Наполеону. — Семга и икра мне противопоказаны из-за гастрита. Нет, пожалуй от холодных закусок я откажусь. Знаете, этот проклятый желудок совсем извел меня.

— Диетическая столовая напротив, — безжалостным тоном сказал официант.

— Нет-нет, — поспешил я рассеять его сомнения. — Я не так уж плох. Но дело, видите ли, в том, что от неумеренной еды легко можно растолстеть, а вот похудеть чудовищно трудно. Но не будем отвлекаться. Что же заказать из горяченького?

— Рекомендую телячье филе с шампиньонами, — сказал официант.

— Нет, только не шампиньоны! У меня с ними связаны неприятные воспоминания.

— Тогда возьмите цыпленка под белым соусом! — сдержанно сказал официант.

Я глянул на цену и решительно замотал головой.

— Нет, цыпленок не пойдет. В нем столько костей. И какая-нибудь из них обязательно воткнется в мое нёбо. Уж я знаю, поверьте.

— В таком случае можете заказать осетрину, зажаренную на вертеле, или запеченную форель.

Он меня просто убивал своей наглостью. Я с отчаянием посмотрела на него:

— О, это идея! Нет ли у вас отварной трески с отварным картофелем? Я обожаю отварную треску. Прекрасное диетическое блюдо. Вкусное и питательное. Полезное в любом возрасте.

— Трески нет. Возьмите шашлык по-карски.

Его упрямство не знало границ. И, похоже, он не имел никакого понятия о болезнях желудка и печени. Господи, а какая у него неприятная улыбка! Я с негодованием отверг шашлык, как и всякое другое жареное мясо, из-за его явных канцерогенных свойств.