Василий Лебедев - Посреди России

И захлопнул дверь.

К Бушминым шли не торопясь. На улице, по столбам, горели лампочки. Зажглись огни в каменных домах впереди, а на Деревянной улице был слышен по дворам хозяйственный гомон. Генка шел, как во сне. Ему казалась невероятной такая быстрая смена обстановки: только вчера ночью он был в своем Зарубине, и вот теперь здесь, может быть, на пороге новой жизни. Несмотря на гнетущую ложность его положения, ему приятна была представительная роль богатого покупателя, нравилось, что радушный приятель говорит о нем всем молодым женщинам только хорошее, что люди смотрят ему вслед давно знакомым ему взглядом, в котором был один и тот же интерес: а кто он, этот человек, что он несет в деревню? Мишка так стремительно закрутил дело, а вместе с ним и Генку, что тот, не успев рассказать приятелю о своих трудностях, теперь, приняв роль состоятельного покупателя, уже и не хотел говорить, зная, что от этого ничего не изменится. Было ясно одно: надо немедленно, пока не кончились деньги, возвращаться домой и любым способом продать свой дом. Правда, Генка понимал, что на те небольшие деньги, которые ему, может быть, удастся получить, ему не купить строковский дом, но была надежда найти здесь и подешевле. Наконец, с деньгами можно будет прилично устроиться в снятой комнате, одеться и — кто знает — может… Но мысли о женитьбе отзывались болью в душе, и он неизменно останавливал их.

— Смотри! Это дом председателя! — отвлек его Мишка.

Генка взглянул на вместительный деревянный дом с верандами и мезонином, освещенный со двора лампочкой под колпаком. У крыльца Генка заметил какую-то тумбу, похожую на собаку, и почему-то вспомнились львы в Грачевнике.

— Нам каменные строит, а себе взял отдельный и деревянный. Так спокойнее Водяному.

— Так это у него казенный?

— Казенный… А продавщица ничего, а? — толкнул он Генку.

— Ничего…

— Одна. Мужик уехал со скандалом. Узнал вроде, что она чего-то с ревизором — шахер-махер-парикмахер… Ванька крутой был, ну и полетело все к чертям-тарарам! Ты сегодня на раскладухе спать будешь, понял? Ну, айда в детсад за моим потомством!

Вечером собралась вся семья Бушминых.

Жена Михаила, Клавдия, — худенькая, черненькая и живая, как угорь, еще совсем молодая — оказалась одной из тех женщин, которые так легко и безыскусно умеют поставить себя с гостем, что не только ему, но и всем сразу становится легко и уютно. Она сразу с порога назвала Генку по имени, тут же попросила вместе с мужем убраться на кухне, переоделась, потом сама пошла хлопотать у плиты и говорила оттуда через открытые двери. Она ни о чем не расспрашивала Генку, но так доверительно говорила о своей жизни, что тот чувствовал потребность рассказать о себе при первом же удобном случае.

— У нас тут, Геннадий, жить можно, — говорила она. — И работа есть, и жилья можно дождаться, и жену найдешь, был бы сам человек.

— Этого добра — жен — везде найдет, — встрял Мишка.

— Добра — может быть, а хорошую-то поищешь, — ответила Клавдия, однако, задетая за живое, добавила весело, но ядовито: — А вот мужики порядочные скоро и вовсе переведутся.

— Так вот ты и держись за меня!

— Держись! — высунулась она из кухни. — Вот попадешь еще годика на два — тогда узнаешь, как я буду держаться за тебя!

— Ах ты сатана горбатая! Неужели побежишь к другому по потемкам?

— Вот уж такого от меня никто не дождется, пока я себя уважаю. А вот развод сразу возьму и тогда уж человека приличного подыскивать буду. Ты думал, если женился, так можешь распоряжаться собой, как хочешь? Нет, милый мой! Ты на улице раз кулаками махнешь, а по мне это два раза бьет — по мне и по дочке, вот и подумай на будущее. Верно, Гена?

Генка робко и неопределенно кивнул.

— Ну-ка, иди мели мясо! — скомандовала она, а сама села у двери в комнату с полотенцем в руках и видела сразу обоих — мужа, кряхтевшего на кухне у мясорубки, и гостя, с которым разговаривала, как с хорошим знакомым.

— У нас жить можно, — рассудительно говорила она. — Да ты сам посуди: что тут не жить? Конечно, и от нас уезжают, если лучше найдут, а по мне, так и тут хорошо. Что худого?

— Верно. Хорошо, — подтвердил Генка, неумело покачивая на коленях дочку Михаила.

— У нас выбор был: ехать в его деревню, в отцов дом — дом большой, хороший, после войны выстроен — или тут оставаться и квартиру ждать. Мы решили тут остаться, а вот уж и жилье есть. Ничего, пока хватит… А что было бы там? Там хоть и свой дом и деревня вольная, а уж так глухо да дико — не сказать как… Душа-то просится туда, особенно у него, а голова — против. Что, — думаем с ним, — мы хуже других, что нам в глухомани пропадать. Взяли написали старикам, не ждите. Обиделись, а недавно приезжали ко мне в гости, на новую-то квартиру, посмотрели — понравилось. Теперь вот опять ждем после посевной… Так что, Геннадий, нынче дураки вывелись: жить во хлеву никто не хочет, за палочки работать — тем более. Теперь всем подавай газ, водопровод и все такое… Да ты сам скажи, разве это худо?

— Хорошо, — вздохнул Генка.

— Теперь каждый смотрит, что за производство, что за колхоз или что другое: знать охота, на пользу ли потеешь. Или опять же взять председателя. После войны, бывало, соберутся в нашей деревне все головки — сам, бригадир, председатель ревизионной комиссии, бухгалтер — погудят под нос, перемигнутся и — в город пьянствовать. А на что пили? Ясное дело: на колхозные денежки! А кто докажет? Никто? Дядька мой? Так он сам бригадир, с ними, а старухи, как они докажут, если они не все буквы в своей фамилии пишут? Молодежь? Той дела ни до чего нет, одна забота: скорей бы в армию да на сторону или замуж. Вот и пили, голубчики. А ну-ка тут пусть попробует наш Водяной! Ничего, что он грамотей и лекции в районе может читать, а мы его как возьмем иной раз в оборот — только пятна по щекам. Да хорошо еще честный вроде мужик, встанет иной раз, да и режет: ваша правда. Ошибся. Точка!

— Да уж вы ему все уши прожужжите! — крикнул Мишка.

— А как же иначе? Их, начальников, надо почаще чистить, а то закоржавеют и всю чувствительность потеряют.

— У них свои собрания есть, там такую баню дают…

— В этих банях рука руку моет! Иное дело, когда народ возьмется — тут уж все разберут, без утайки.

— Да уж вы свой балаган откроете на ферме — хоть беги от вас! Закрывай уши и беги! — Мишка вышел из кухни, вытирая руки. — Перемолол. Иди делай, а то с голоду умрем!

— Мы попусту не кричим, — на ходу сказала Клавдия и продолжала от плиты: — А по делу скажешь — и начальству полезно послушать. Нет, у нас народ слушают, да так и быть должно: скажет собрание, что не годится — так было у нас с бригадиром полеводства — снимать его, нечего мучиться! Документы хорошие? А черта ли в них, в его документах? Бумага бумагой, а дело делом, но какое же было с ним дело, если, кроме зазнайства, что он там где-то кем-то работал, больше ничего за душой и нет, да и в башке не густо. Сняли как миленького, только жалко, что долго мучились. Так у нас было, еще в старом колхозе, после войны сразу, — наняли нового пастуха из чужой деревни. Пришел он — так все и ахнули: видный такой, высокий, поговорить умел на собраниях складно и бабам головы затемнить, на трубе пастушьей поигрывал, еду хорошую в домах требовал, а пасти не умел. Гоняет, бывало, стадо из края в край — ни сытости тому стаду, ни покою, ни молока от коров, ни привеса телятам.