Василий Лебедев - Посреди России

— Ну, и чего с ним? — спросил Генка, чтобы не молчать так долго и хоть как-то проявить учтивость к ее разговору.

— А чего с ним? Целый год, дурачки, терпели — весь сезон то есть. А чего терпели, спрашивается? Нет чтобы сразу выволочь на собрание — и от ворот поворот!

Генка слушал Клавдию и думал, кто из них огневей — Мишка или она? Но этот вопрос лишь мелькнул и исчез из его сознания, а в голове тяжело и увесисто поворачивались более важные мысли о бытии… Он истинно верил в то, что для него и не надо бы лучшей жизни, чем жизнь Бушминых. Не с завистью, а с тоской оценивал он их квартиру с водой в стенке, с газом… Приятно думалось о большой работе в этом хорошем колхозе; он представлял себя в нем, думал о большом, сильном тракторе, а где-то рядом, под самым крылом у сердца, толклась Гутька…

— Геннадий, а Геннадий! Ты не задремал ли с дороги? — услышал он голос хозяйки.

— А? Я так…

— Давай руки мой и — к столу!

Он осторожно опустил их дочку на пол, но девочка не отставала и, держась за дядин пиджак, пошла с ним на кухню.

— Ишь, привязалась! — с удовольствием заметила мать. — Ты ее не конфетами ли приманил?

— Забыл конфет-то… — смутился Генка.

Уже за столом, после того как Мишка сбегал в сарай, бывший за домом, и принес квашеной капусты, хорошо легшей к горячей картошке и свежим домашним котлетам, Клавдия участливо спросила гостя:

— А как у тебя с деньгами? Хватит на дом-то?

Вот этого вопроса он как раз и боялся. Что ответить? Начать рассказывать о том, как трудно продать дом в Зарубине, или о том, как рухнули там его надежды? Нет, даже ей, этой доброй и откровенной женщине, не хотелось вот так, сразу, говорить о неприятном. Он посопел, придумывая, что бы ответить поскладней, но Клавдия поняла его затруднение и повернула разговор, а Мишка тотчас принялся потчевать и наливать рюмки.

— Ешь, ешь давай! Тут не по норме, вон сколько нажарила — полную кастрюлю! А сок-то — ах!.. В Тюмени бы так нас кормили! А лук-то, а лук-то как пахнет! Молодец! — кивнул он жене. — Меня еще батька учил: если баба не умеет в еду лук класть и всякое такое — грош цена такой бабе… Ешь, ешь!

После ужина, сытый и не пьяный, Генка лег спать на диване и слышал в потемках, как Мишка ласково шептался с женой о каких-то пустяках. Потом слышал, как он вставал и на цыпочках подходил к детской кроватке. Там он шуршал одеялом, а отойдя, сипло хихикал и шептал жене:

— А ладошку-то — под щеку… Ладошку-то… Чудная…

И только тут, в эти ночные минуты, Генка вдруг понял, что Бушмин совсем не тот горлодер, бесшабашный весельчак, заноза, а порой и драчун, что все это в нем неправдошное, поддельное, ненужное даже ему самому, а если и прижилось в нем, то только для того, чтобы скрыть человеческую чуткость и доброту, не раз, должно быть, подломленную со стороны грубостью и силой.

«А хорошо им тут…» — опять подумал Генка. И снова представилось ему Зарубино — тихое, сонное, почему-то именно с черными ночами, с собачьим воем… А где-то, кажется, уже совсем недалеко, за районным большаком, за ближними станциями, идет в их деревню другая жизнь. Что он ждал от нее? Он не мог бы ответить на этот вопрос, но это ожидание было ожиданием чего-то бо́льшего, чем вот эта вода в стенке или газ в белой плите, — он ждал какого-то обновления, после которого хотелось бы работать до седьмого пота… Но тут же вставало перед ним улыбающееся лицо Губастого — и надежда Генки уходила, он только спрашивал себя, хватит ли ему оставшихся лет, чтобы дождаться этого обновления?

«Что мы — хуже других, что пропадать в глухомани?» — вспомнились слова Клавдии, и Генка понял, что ничто в его жизни не изменится само по себе, пока он лежит и ждет.

— Мишка! — позвал он шепотом. — Мишка!

— Чего?

— Разбуди пораньше.

— Уезжаешь? Так ведь дела-то еще…

— Потом. Надо ехать…

Все тем же поездом, утром, вернулся Генка в Зарубино. Навстречу ему, только теперь не у ручья, а у переезда, встретилась тетка Домна. Как ни в чем не бывало, будто у него и не было с ней неловкого разговора о деньгах, она спросила, куда он ездил и будет ли сажать картошку. Генка проворчал ей что-то невнятно, хотел пройти, но она смотрела на него из-под ладони, не уступая дороги. Он все же обошел ее и тотчас услышал вслед:

— А окатовский дачник вместе с женой твой дом облюбовали! Слух прошел — купить норовили!

— Верно? — не выдержал Генка. — Когда?

— Верно, верно. Сама видала.

— Когда? — спросил он, словно это было самым важным, но в действительности этим уточнением он хотел проверить правдивость услышанного.

— А наутро, как ты уехал, они и прискребали к твоему дому. Палкой стучали, на крыльце сидели.

— Значит, верно?

— Верно, верно! Только сам-то он сейчас в больнице, в городе. Приступ у него вчера приступил к сердцу. Наканунешней ночью. Доктора привозили, а утром потихоньку отправили в больницу. Смотрели твой дом, смотрели, это уже без обману…

Генка полетел к деревне, как будто сбросил с ног тяжелые сапоги. Тоска, та гнетущая тоска, какая приходит только в самом безвыходном положении, — тоска, похожая на щемящую боль и не дававшая ему покоя в последние недели, вдруг стала отступать, и одновременно с этим в голове складывался план продажи дома, а за этим вырисовывалась и его жизнь в бушминском колхозе. Да, да! Архитектор! Вот кто серьезный человек! И почему сразу было не предложить ему дом? Ведь никаких хлопот: дед перевел стройку на Генку еще за год до смерти. Архитектор! Культурный, все понимающий человек и, наверно, с большими деньгами… Нет, теперь Генка не проморгает. Он знает, что делать, чтобы получить за дом побольше. Мысли об улучшении внешнего вида своего дома мелькали у Генки еще в дороге, когда он вспомнил лучшие дома в бушминском колхозе, и в том числе дом Водяного… Нет, он знает, что надо в наше время!

Все пело в Генкиной груди. Он любовался окрестностями, которых только что совсем не замечал, видел свежую вспашку на высоких полях, с радостью слышал шелест травы по ботинкам. Он блаженно щурился вдаль. В ее синеющей глубине дружными гнездами темнели знакомые с детства деревни, на самом горизонте белела колокольня в большом селе Богородицком, а ближе — зеленые косяки перелесков, манящие тишиной, да старый, бескрылый ветряк на вершине далекого чужого поля. И оттого, что скоро придется уезжать от всего этого, и, может, навсегда, — стало немного грустно, но это была та самая грусть по родине, какая бывает в добровольном изгнании, — грусть, смешанная с радостью обновления… А в воздухе — шелест травы, щебет птиц, и облака идут над головой, такие крутобокие и так тянут куда-то, как тогда на копне, когда они лежали с дедом…

Не заходя домой, Генка пошел к Рябковым, но дома не было никого. Он прислушался. На другом конце деревни, где-то у скотного двора, тарахтел трактор. «Там!» — сообразил Генка. Он направился на рокот трактора, даже не зашел домой, сунув чемоданишко под крыльцо.