Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

В горницу вломились запотевшие, разгоряченные танцоры. Вместе с ними вошел и Ромась. Он прислонился к стене и сощурил свои трезвые проницательные глаза, устремленные на оратора.

— Теперь, товарищи, — продолжал Маркел, — когда против Анатолия увидел я тоже образованного политика и такого же потомственного хлебороба, как и все мы с вами, товарища Северьянова, пустокопаньского учителя, я понял, что образование моего брата старорежимное.

— Правильно! — загудел носатый. — Старорежимщик твой брат.

— Товарищ Северьянов, например, — Маркел поднял над столом ладонь, — своим хребтом науку себе добыл, а брат мой на отцовские рубли, в готовом виде. Он, можно сказать, прилепился к той науке, которую в гимназии буржуйским сынкам преподносили. Верно я говорю?

— Верно! Валяй, Маркел! Не гляди, что будет впереди!

— В данный момент мой брат откололся от народа и всем существом прилип к помещикам и капиталистам и нас хочет с ними слить в одно стадо. Не бывать этому! С помещиками у нас должен быть один разговор: кто кого смог, тот того и с ног!

— Катай дальше!

— Почему я держался за Анатолия до сих пор? А потому: кто тонет — нож подай и за нож ухватится. Так и я — ухватился за брата, раз сам в политике плавать не умел. И много глупостей в этом плаванье я наделал и наговорил, за которые готов сейчас себя растерзать!

Кто-то, перепивший, гаркнул в углу, стуча кулаком по стольнице:

— Пьем, посуду бьем, а кому не мило, того в рыло!

Маркел выждал, пока угомонили крикуна:

— Вы знаете, конечно, что во всех деревнях нашей волости на сходах постановили голосовать только за списки большевиков. Я всецело к этому присоединяюсь и всех вас призываю, и вот последнее мое слово: прошу всех мужчин стаканы налить и выпить за победу большевиков в Учредительном собрании и за то еще, чтобы ни один голос хлебороба в нашей волости и во всем всероссийском масштабе не был подан за кадетов, эсеров и тому подобных соглашателей с нашими угнетателями!

Когда были налиты стаканы и в застолье все встали, Ромась подошел к столу, взял торжественно свой стакан, стоявший рядом с северьяновским:

— Пью за Советскую власть! И за то, чтоб наша доля нас не цуралась, щоб краще в свите жилося! — И выпил под гром и шум пьяной братии. Обтирая губы, повел глазами на Северьянова: «Что, мол, скажешь теперь о Маркеле?» — «Хорошо подлец лавирует!» — отвечал взглядом Северьянов.

Ввалившиеся в горницу из зимницы парни и девчата больше, чем званые гости, ожидали, что сейчас скажет пустокопаньский учитель в ответ Маркелу.

— За такой тост нельзя не выпить, — поднял, наконец, свой стакан Северьянов. — Целиком присоединяюсь к предыдущему оратору! Пью за будущую Советскую Россию! — Единым духом выпил и сразу почувствовал, будто всадил себе в горло раскаленный добела клинок. Собравшись с духом, потянул к закуске руку. Сел под гулкий треск хлопков шумного застолья и толпы парней и девушек. Одна Ариша заметила скрытые Северьяновым усилия не выдать жгучей боли. В продолжение всей пирушки он ничего не чувствовал, кроме этой жгучей боли в горле. Не ощутил он опьянения даже тогда, когда кончилось застолье и парни ринулись в зимницу занимать места для игры «Кто кого любит, тот того и поцелует».

Хороводницы долго шептались в кругу среди хаты, кого из парней первого вызвать. Решили пропеть вызов учителю. Не чувствуя и сейчас опьянения, Северьянов думал лишь о том, чем бы ему погасить пылавший внутри костер. Заметив, что Ариша все время тревожно всматривается в него, подошел к ней и тихо попросил принести кружку холодной воды. С готовностью, не замечая насмешливых улыбок, девушка побежала в сени. Бойкая Устя шептала подругам:

— Ох, девочки! Глазами влюбляются. Посмотрите на Аришу, какая у нее в глазах любовь к учителю!

Песня вспорхнула как раз в тот момент, когда после выпитой кружки воды Северьянову ударил хмель в голову. Все закружилось и поплыло в зеленом тумане. Услышав свое имя, он встал, повел взглядом по девичьему кругу. Голубые лучистые очи Усти, казалось ему, смело смотрели на него, озаряя все вокруг каким-то необыкновенным небесным светом. Северьянов, шатаясь, подошел к ней, вывел за руку из круга, обнял так, что хрустнули ее косточки, и, как в омут бросился, — впился в горячие губы Усти, со стоном прижавшейся к нему.

— Бесстыдница! — прошептал тихо-тихо кто-то среди хороводниц. Северьянов посадил Устю рядом с собой на лавку под иконами. Бойким ручейком побежал шутливый разговор, как между давнишними друзьями после долгой, долгой разлуки.

— Коротко и ясно! — громко выговорил кто-то среди оказавшихся без места парней. — И не некалась девка, и спорить не стала!

— Этот друг на всех вдруг!

У стены направо от порога стоял Устин носатый суженый. Он был очень во хмелю и ничего не видел и не слышал. Когда же ему кто-то растолковал, наконец, что его Устя напела себе пустокопаньского учителя и до упаду целуется с ним при всем честном народе, «носарь» загремел на всю хату:

— За такую погудку по рылу бьют!

— Будто и в сам деле ударишь, Ефрем! — бросил проходивший мимо Маркел.

— Убью! — носатый сунул в подбородок георгиевскому кавалеру огромный, с полпудовую гирю кулак. — Видишь! Раз… и нету.

— Вижу, — отозвался георгиевский кавалер, — а ты вот из пяти пальцев и одного не видишь.

— Теперь кулаки не в моде! — двусмысленно подзуживал Маркел, — политикой действуют, Ефремушка, а на девчат в особенности.

— Какая там политика.

— У Ефрема слово слову костыль подает!

— Могу! — гремел Ефрем.

— Где, Ефремушка, тебе! Говоришь ты, как клещами на лошадь хомут тащишь.

— Могу! — твердил Ефрем. Заметив, наконец, как Устя поцеловалась с учителем, рванулся в середину хаты, но его осадили. Ромась, Слепогин Коля и хлопцы из Ромасевой ватаги загородили ему дорогу. На выручку носарю сунулись было собутыльники Маркела. Быть бы кровавой потасовке, но Маркел с поднятыми руками врезался между своими и противной стороной. Ромась схватил носаря правой рукой за гашник штанов, а левой за ворот рубахи и, как пастух барана, вскинул себе на плечи.

— Упрись, Ефрем, в губернскую тащат! — крикнул кто-то, отступая перед Ромасем.

Ромась вышел в сени, положил распустившего нюни, не раз битого им парня на рундук:

— Не тужи, красава, что за нас попало: за нами живучи не улыбнешься! — сунул под голову носаря попавшееся ему в руки решето и поспешил к Северьянову, который внушал ему своим поведением тревогу: «Ему собираются на боку дырку вертеть, а он… ха-ха!»

Северьянов, действительно, с безудержным весельем обнимал податливую и доступную Устю, целовал ее то в шею, то в губы, то в глаза. Ромась взял его за солдатский ремень гимнастерки, что-то шепнул на ухо. Северьянов, мимо ушей и глаз которого прошла вся история с Ефремом, поднял черные густые брови, обвел, казалось, протрезвевшим взглядом избу, встал и послушно пошел за Ромасем в чуланчик между печью и стеной. Ромась усадил его на кровать.