Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— А не сбежите от дегтярного запаха?

— Ради вашего здоровья как-нибудь перетерплю! — ответила Гаевская, смеясь ему в лицо карими бархатными глазами.

От этого взгляда у Северьянова закружилась голова, и трудно было ему понять сейчас: радовала ли его решимость Гаевской или пугала?

— Хорошо! — выговорил он после длительной паузы. — Ночуйте! Завтра вместе с вами поедем в Красноборье на волостной сход.

Гаевская, улыбаясь, подошла к двери и заметила Семена Матвеевича, который сидел на корточках на полу прихожей и совал в крючковатый нос орла кусочек мяса.

— Откуда у вас такая чудесная птица?

— В поле, барышня, нашли с пудом наледи на крыльях. Наледь с него, как большевики с нас помещиков, сбили и принесли в школу.

— Зачем же вы его в неволе держите?

— Степан Дементьевич давно говорит: «Выпусти на волю!» Да я решил за него мою белую гусыню замуж выдать. Новую породу гусей разведу. Перья у них будут лебединые, а хватка орлиная, — Семен Матвеевич поднялся. — Клетку делаем с Кузьмой, в сарай вынесем. Там и свадьбу сыграем.

— Вы большой шутник! — Гаевская прошла в класс. Орел поднял на нее умные хищные глаза и зашагал следом за ней.

«Понравилась горбоносому девка! — усмехнулся в бороду Семен Матвеевич. — Тварь бездушная, а тоже в бабах толк понимает!» — Пожелав Северьянову доброй ночи, старик покинул школу.

Держа лошадей в поводьях, перед окнами хаты его ждали Артем и Федор Клюкодей. Он им сам предложил переночевать у него.

— Вот беда, — объявил Артем, когда они вошли в хату, задав коням корм под поветью, — не ко времени Степан Дементьевич заболел.

— Эту беду можно еще с хлебом съесть! — бросил свой треух на лавку и стал раздеваться Семен Матвеевич. Ребятишки его глазели с печи на гостей. Аленки не было дома. Она ушла к Просе на посиделки.

— Чего стоите? Раздевайтесь, садитесь!

— Не под дождем! — пошатнулся на длинных худых ногах Федор. — Постоим и подождем.

— Учитель отказался, — вынул Семен Матвеевич из кармана штанов бутыль с самогоном, настоянным на травах, и поставил на стол. Быстро нарезав крупными ломтями хлеб, налил в деревянную миску постных притертых щей, разлил свою микстуру в глиняные, с внутренней поливкой, чарки собственной работы.

— Пьем за здоровье Степана Дементьевича!

— За его счастливую супружескую жизнь! — добавил, чокаясь и почему-то краснея, Артем.

— Девка хорошая! — выговорил, поднося свою чарку к губам, Федор.

— Хорошая, ничего не скажешь, — Семен Матвеевич выпил. — Только хочет Дементьевичем командовать, а он бабьей власти над собой не признает. Да ты, Федор, лучше меня его знаешь: вместе ведь бродяжничали.

Федор, морщась, потрогал пальцами свои усы.

— Война нас в Ялте застала. Турки корабли поддвинули и давай палить по городу. Буржуи с дач разбежались, все побросали. Первый раз в жизни мы со Степой наелись в тот день досыта. Снаряды хлопают по камням, а мы забрались в самую богатую дачу и пируем. Лохмотьями своими в зеркалах любуемся. Степа забрел в спальню, стащил перину на пол, а под периной, на кровати, черная перчатка, набитая золотыми. Вышли с ней на улицу. Снаряды то тут, то там камни к небу швыряют, дымом пахнет. Несколько дач загорелось. Идем. Навстречу бежит нищий. Степа ему: «Держи подол рубахи!» Тот поднял подол. Степа бух ему все золотые монеты из перчатки. Нищий вспрыгнул, заорал благим матом и — от нас. Подол в одной руке держит, другой крестится. Монеты за ним сыплются на мостовую…

— Это на Дементьевича похоже, — покачал головой Семен Матвеевич. — Он за чужим не гоняется, своим завсегда поделиться рад.

— За него, братцы, я готов в огонь и воду, в любую минуту! — признался охмелевший Артем.

Рыхлый синеватый снег похож на крупнозернистую соль. Ноги проваливаются в нем до самой земли, путаются в прошлогодних плаунах. В мочажинках вода чавкает под подошвами. Бор шумит верхушками сосен, и чудится Маркелу Орлову в отдаленном шуме леса то звон колоколов, то унылое погребальное пение. «Кому они поют отходную?» — злится Маркел, стоя с двумя бутылочными гранатами за поясом под старой разлапистой сосной и пропуская свою банду, сколоченную из кулацких сынков, подпевал-пропойц и сброда уголовных преступников, выпущенных из тюрем в первые дни Февральской революции. Бандиты с угрюмым шумом протискивались сквозь молодой сосняк-подлесок к плотам, причаленным к берегу паводкового лесного озера. Стряхивая снег с ног на моховой зелено-бурый ковер береговой проталины, подталкивали друг друга и заходили на плоты из девятиаршинных сосновых бревен.

— Хватит! — крикнул Маркел. — Отчаливай!

Ботая шестами по воде с плавающим снегом, торопливо гнали плоты к острову, прозванному в здешних местах Китай-городом. В летнее и осеннее время Китай-город был окружен широким кольцом замшелых трясин с укрытыми в зелени окнами мертвиц. Ранней весной это кольцо заполнялось талыми водами. В течение весенних месяцев Китай-город, поднятый над уровнем воды более чем на сажень, был неприступной крепостью. Среди населения окрестных деревень из уст в уста от поколения к поколению передавалось много легенд о Китай-городе. По этим легендам, в глубокую старину он был пристанищем большой шайки разбойников. Позже на нем стояла Пустынь. Частые набеги на усадьбы окрестных помещиков заставили уездное и губернское начальство присмотреться к святой братии с кистенями под черными рясами. Пустынь была стерта с лица земли.

Много отважных кладоискателей оставили в Китай-городе свои буйные головушки и легли костьми на его сырой и обильно омоченной человеческой кровью земле. Заросший черным лесом, кустами черемухи, бузины и ломких ив, он и сейчас внушал людям окружающих деревень суеверный страх. На этом острове братья Орловы и облюбовали себе место под лагерь для остатков растрепанной банды.

Маркел переплыл на плоту после того, как были переправлены последние группы бандитов и лошади конной части отряда. Загнав плоты в изогнутую рогом заводь и распорядившись насчет кормежки лошадей, он хозяйской поступью направился внутрь острова, пробираясь сквозь густой навес сбежистых еловых веток. Маркелу казалось, что сегодня старые ели-монахини нарочно опустили до самой земли длинные черные рукава своих ряс и со злобой старых дев загораживали ему дорогу. Через полчаса он все-таки выбрался на широкую свежую вырубку. В небольших хороводах уцелевших здесь елей синели дымки землянок, слышны были приглушенные удары топоров, осторожные выкрики. В самом густом и широком хороводе старых елей, под зеленым навесом, у огромного котла с кашей потели три пожилых бандита в белых полушубках и овчинных треухах. Все они были одной масти — огненно-рыжие. Самый по виду старший и грузный, сидя на корточках, нарезал на дощечке, лежавшей на свежем пне, мелкими кусочками сало; другой, с крупными веснушками на переносье и под глазами, мешал веслом кашу в котле; третий, с красным лицом и жесткой белой растительностью, стоял перед котлом на коленях, поправлял и подбрасывал дрова в костер, горевший под котлом.