Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— По предкам, выходит, мы с тобой родня. — Северьянов переглянулся с Федором и Артемом. — Бабка моя тоже рассказывала мне легенду про монахов, которые бросили разбойничать под старость, образовали обитель в Брянских лесах для спасения своих душ. Из той обители будто наше село. Мы от тех монахов-разбойников.

— Я еще той ночью, когда ты Артема заарестовал, подумал: раз парень темной ночи не боится, значит, породы нашей, разбойной. Ну, а Аришка девка умная: поймет и перетерпит.

— Вокруг твоей головы, Степан Дементьевич, — заметил Артем, — братья Орловы очень высокий плетень заплели. Даже такое распускают, будто ты Ромася подослал убить прежнего учителя, чтоб на его место сесть.

Северьянов поглядел на Артема с задумчивым вниманием.

— Ну что ж! Пусть говорят. Нас миллионы, море веслом им не расплескать.

У крыльца школы кто-то, лихо звеня конской сбруей, осадил коня. «Ковригин с женой? — пронеслось в уставшей памяти Северьянова. — Они, да. Но чей это третий голос?» — И что-то больно ударило в налитую свинцом голову. Мысли заметались, не повинуясь и казня. Северьянов вытянулся и закрыл глаза… Когда очнулся, увидел склонившееся над его изголовьем встревоженное лицо Даши.

— Как чувствуете себя?

— Хорошо. Слабость в теле — ерунда. Уже начал митинговать. Завтра утром на сход.

Артем и Федор, молча стоявшие у дверей, стали торопливо прощаться с Северьяновым.

— На сходе завтра увидимся! — пожал руку Артем и покраснел до ушей от намеренно сказанной им успокаивающей лжи.

Северьянов, хмурясь и кусая губы, повернул голову в ту сторону, где стояла, не решаясь подойти к нему, Гаевская.

— Вы недовольны, что я приехала? — услышал он, прежде чем успел увидеть ее лицо.

— Мне неловко было поворачивать голову! — ответил Северьянов. Ковригины, под предлогом переговоров с отцом Ариши о покупке ими меда, оставили Северьянова и Гаевскую одних. Семен Матвеевич вышел в класс раньше. Не выпуская руки Гаевской, Северьянов молчал. Приятно было чувствовать, как в грудь вливается живительная теплота чужого здорового тела, как чаще начинает биться сердце.

— У вас тут все пропитано дымом махорки, — сказала Гаевская, осмотрев каморку.

— И запахом березового дегтя, — усмехнулся Северьянов и, заметив, что Гаевская вспыхнула, примирительно добавил: — Каждый почти вечер у меня собираются и курят отчаянно! — В голове Северьянова быстро промелькнул его разговор с Гаевской на обратном пути из Литвиновки. Терзаемый тогда чувством ревности, он грубо спросил ее: «Много ли раз Нил вас сегодня целовал?» Гаевская ответила: «Я с каждым встречным не целуюсь». — «Разве Нил для вас «каждый»?» — «Как и вы, — и, не на шутку обидевшись, еще злей добавила: — Только с Нилом весело, а с вами скучно!» Вспоминая все это сейчас, Северьянов выпустил руку Гаевской.

— Вы были в Березках? — спросила она.

— Был.

— И опять не зашли в школу.

— Не хотел наводить на вас скуку.

— Вы злопамятный.

«Та ли ты, — говорил сейчас себе, подняв глаза на Гаевскую, Северьянов, — которая пойдет рядом по любой дороге, во всякую погоду?» Вспомнился недавний рассказ Ковригина о Свирщевской, которая вот уже больше года мучает поповича Володю: то вдруг объявляет ему, что он ее «идеал»; то неожиданно ошпарит признанием, что он не «идеал», что между ними все кончено, что он враг ей и всему роду человеческому! И так изъясняется, будто готова весь век быть с ним на ножах. И смотреть в ту сторону не хочет, где он, и чтоб он в ее сторону не смотрел… А потом? Новая бомбардировка записочками, снова единственный и самый лучший… Новое обожание продолжается до первого открытия в Володе какого-нибудь недостатка, вроде того, что он снял галоши в кухне, а не в прихожей. Вспомнилось Северьянову и то, как Свирщевская после танца с ним обтирала носовым платком свои маленькие ладошки с детскими розовыми пальчиками. Лицо его скривила болезненная улыбка.

— Да, я злопамятный, — сказал он, — и все-таки рад, Сима, что вы приехали!

Гаевская вздрогнула. Бледность покрыла ее лицо: он никогда еще не называл ее так. Она услышала:

— А если бы Нил заболел? Вы и к нему тоже поехали бы?

— Поехала бы, конечно! — ответила несмело, с мучительным ощущением раздвоенности.

— Простите меня, Сима, за такой глупый вопрос! Это у меня от нелепого желания заставить вас сейчас пережить хоть одну тысячную того, что я пережил после Литвиновки.

Гаевская помолчала, потом робко спросила:

— Почему вы так ненавидите Нила?

— Не из-за того, конечно, что он около вас вертится. Это мне, признаюсь, неприятно, потому что он и на вас свою черно-белую тень бросает. А ненавижу я его за то, что он единомышленник Орловых. А выражаясь языком Ромася Усачева, — контра. У нас нет данных доказать его связь с бандой братьев Орловых, но мы чутьем угадываем его участие в подлостях, совершаемых этой бандой. Вы, конечно, не чувствуете его связи с Орловыми!

— Вы очень смело обвиняете людей!

— Таких, как Орловы, как Нил, да.

— Я однажды поинтересовалась у Нила, — призналась Гаевская, — почему он сторонится вас, большевиков?

— Это интересно! — нетерпеливо оперся на локоть Северьянов.

— Я, говорит, не создан для разрушения!.. Зачем вы поднялись? — испугалась Гаевская. — Вам надо лежать спокойно! — Осторожно взяла Северьянова за плечи и тихо уложила на подушку.

— Черт знает, что такое! — прошептал он. — Опять голова заболела… Испанка, говорят, очень заразная болезнь.

— Мне говорили, что вы ночи напролет читаете? — постаралась замять разговор о болезни Гаевская.

Северьянов закрыл глаза, и с закрытыми глазами боль в голове стала тупее.

— Читаю не много, а долго, вернее, медленно. Хочу обо всем думать правильно, а говорить, не повторяя чужих слов. У меня упрямый характер: все хочу на свой копыл повернуть, то есть к нашему делу примерить. Что не подходит — в угол, а что лезет на мой, то есть на наш копыл, стараюсь запомнить, своими словами или такими, какими бы это повторили. Ромась, Вордак, Стругов и другие мои товарищи. Оттого вот и читаю медленно. А читать еще вон сколько, — Северьянов указал на лежанку, — да в городской библиотеке горы. А башка у меня голодная, жадная. Для меня большое счастье читать, особенно ночью: кругом тихо и никто не мешает.

После небольшой паузы Гаевская спросила:

— Вы серьезно собираетесь завтра на волостной сход?

— Серьезно.

Тогда я у вас остаюсь ночевать, и завтра вы никуда не поедете.

— Вы у меня ночевать? Это серьезно?

— Совершенно серьезно. Вы у меня побоялись, а я у вас не боюсь. — Гаевская оглядела убогую каморку вождя красноборских большевиков. — На вашей лежаночке и устроюсь!

Северьянов повел глаза на стоявшие под лежанкой сапоги, вычищенные вчера Семеном Матвеевичем и жирно смазанные дегтем. Подумал: «Вот же и запах дегтя теперь ей нипочем! Черт их разберет, баб!» И вслух: