Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Сразу видно, — поддел его Ромась, — что докладчик сочувствует самогонщикам.

— Пошел ты к черту на блины! — Ковригин осклабился беззвучной, со сжатыми губами, улыбкой. Начал доклад с жесткой характеристики вреда, который приносит самогоноварение. Горячо критиковал тех, у кого были отобраны самогонные аппараты, требовал самых суровых мер пресечения. На первый раз предложил на Василя и Слепогина Николая, у которых с помощью Силантия обнаружили самогонные аппараты, наложить контрибуцию в двойном против зажиточных размере, а в случае повтора отобрать партийные билеты и отдать под суд.

— Почему Кузьма Анохов не попал в этот список?

— Не нашли самогонного аппарата.

— Вот черт носатый! Хитер!

— Товарищи, какую хотите, — поднялся снова Василь, — наложите контрибуцию, а самогон оставьте мне! Потому иначе…

— Опять самогон придется варить! — перебил его, улыбаясь, Вордак. — У одного, братцы, крестины, у другого свадьба. Возвратим им самогон, а контрибуцию наложим!

Постановили и Василю и Слепогину самогон возвратить, аппараты уничтожить, на обоих наложить контрибуцию. С последней скамьи, опираясь на костыли, встал молодой парень в солдатской шинели.

— Мы, инвалиды Красноборской волости, переехавшие в коммуну, на своем собрании сочинили воззвание против самовольной порубки леса. — Инвалид вынул из кармана два вырванных из ученической тетради листка. — Просим создать комиссию по учету нарубленной самовольно строевой древесины! — Он прочитал воззвание. Утвердили состав предложенной им комиссии.

За столом снова поднялся Вордак. Стянутые к глазам и к носу тонкие морщинки на его лице вздрагивали. Все видели, что он хочет и затрудняется сделать к своему объявлению вступление. Несколько раз он взглянул на Северьянова, как бы прося у него помощи.

— Сорок домохозяев, — сердито покрутил, наконец, колечки усов Вордак, — хлеборобы нашей волости, первые отреклись, то есть сбросили со своих плеч хомут собственности и решили сообща пахать землю и свозить урожай в общий закром…

Кто-то перебил оратора вопросом:

— А столовая общая будет? Или питание единоличное?

— Для холостых — да, то есть общее. Для семейных — по желанию. Все будет согласно уставу. — Вордак посмотрел на президиум. — Товарищ Северьянов вам обрисует в точности наш устав, мое дело объявить поселённый список, когда и какой деревне переселяться в коммуну.

Коммунары Пустой Копани стояли в списке последними. Семен Матвеевич, сидевший в качестве гостя в боковом ряду, видимо довольный очередью, почесал за ухом чубуком трубки:

— К тому времени моя монашка из боговой родни выпишется! — Смех в зале не смутил мечтающую вслух душу, и старик бросил Вордаку: — Имеет право коммунарка икону держать у себя и в церковь ходить?

— Не желательно, — ответил Вордак, — но беспартийной женщине исключение сделать можно.

Северьянов живо представил себе умное, трезвое земное лицо Гаевской и с горечью подумал: «Что заставило ее пойти на тайное собрание церковников? Да еще сочинять это глупое письмо патриарху? Может быть, кулаки пригрозили? Не похоже. Она не трусливого десятка. Главное, обидно: от меня все это скрыла!» — И началась у Степана Северьянова очередная потасовка между сердцем и головой. Северьянов заметил, что в президиуме не оказалось Ромася. С последнего ряда быстро поднялся и легко прошагал к столу знакомый Северьянову березковский крестьянин — старик Евлаха, бедняк и страстный ходатай по общественным делам. Евлаха вытянул руку с замусоленным, пожелтевшим листком гербовой бумаги. На одной стороне листок был исписан красивым правильным каллиграфическим почерком:

— Это барышня наша в бедноту заявление подала.

— А сколько лет вашей барышне? — осклабился Вордак, принимая от Евлахи заявление.

— Восьмой десяток. Добрая еще при старом режиме была барыня. Бедных поддерживала.

Вордак пробежал глазами заявление.

— Ну, и что же березковская беднота решила?

— Постановили хлопотать перед волостью. Пусть живет. Куда ей деваться? Флигилек маленький ей отказали. Постановили: по гроб жизни закрепить пятнадцать десятин из бывших ее экономических земель.

Вордак стал читать вслух заявление: «Я вас выручала во всем, я вас кормила, я вас учила, я вас лечила, я вас одевала…»

— Даже одевала?

— Всех почесть, — перебил Евлаха, — баб, молодух и девок по-праздничному обшивала, у ней хорошая ножная машинка, зингерская. Поликарпов, наш богач, сколько раз подъезжал к барышне: «Продай!» — говорит. Не продает.

— Как, товарищи, решим с березковской помещицей, которая обшивает наших баб и девок?

— Пускай живет!

— Старуха, куда ей!

— Вот нашему Семену Матвеевичу невеста…

Колдун зажмурил глаза, напоминая старого кота, хихикнул и отмахнулся трубкой, из которой на пол посыпался горячий пепел.

— В такой ступе только черту табак толочь! Хи-хи!

Депутаты волостного Совета со смехом, с шутками единогласно подтвердили постановление березковской бедноты. Только земли не дали. Пусть, мол, обшивает баб, прокормится со своей зингеровской машины. Евлаха поясным поклоном поблагодарил всех и возвратился на свое место. Северьянов тихо сказал Стругову:

— Ну что ж, вызывай из коридора церковников.

Но не успел Стругов открыть рта, дверь в зал из сеней с грохотом распахнулась. Порог перешагнули две красивые молодайки. За их спинами с наганом в руке позеленевший от зла Ромась и сосредоточенно-задумчивые бойцы из караулки отряда.

— А ну, спойте птички, по-соловьиному, — крикнул красавицам Ромась, — как вы под хоругвями пели на крестном ходе!

— До чего красивые бабенки! — вздохнул кто-то в зале. Ромась сорвал с молодаек платки и повойники. Перед депутатами волсовета предстали два красивых безусых парня. У одного блестели на голове жирно смазанные деревянным маслом черные густые волосы; у другого кольцами вились на лбу белокурые мягкие локоны. Черноволосый глядел в пол и кусал досиня губы. Белокурый, видимо еще не привыкший к своей роли, поддергивал сарафан и виновато озирался веселыми голубыми глазами. Судя по лицу, голова его не была обременена мыслями.

— Как ты их завлек?

— Не я, а вот Дударев! — Ромась указал на одного из дежурных бойцов отряда, молодого парня с настороженными черными глазами, стоявшего у самого порога двери, как в строю, с винтовкой к ноге. Дударев виновато косил глаза на Ковригина.

— Не ожидал, не ожидал, Дударев! — засмеялся Ковригин быстрыми глазами. — Ну что ж, в штабе поговорим о нарушении тобою Устава гарнизонной службы, а сейчас докладывай, как этих красавиц к себе приворожил?

— По-солдатски, обыкновенно. Вижу, две молодухи у плетня коноплю лущат. Одна мне миг-миг. Я с поста, конечно, к ней, в чем винюсь, ну, обыкновенно, по-солдатски прижал к плетню. Она шепчет: «Тут неудобно, пойдем к вам, в караулку». А в караулке у нас больше полсотни, как вы знаете винтовок в пирамиде. Я сразу почувствовал, что держу в лапах не бабу, а мужское сложение. «Пойдем, говорю, — кивнул и другой, — тебе, мол, тоже кавалер найдется». Повел обеих. Товарищ Усачев из окна караулки все мои амурные дела видел и красавицам «руки вверх» скомандовал. Обезоружили. Черный было за нож, да товарищ Усачев его в чувство произвел, обе руки к лопаткам загнул. Ну, а белобрысого мы с Мажеевым обезоружили.