Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Буржуй, Василь, в драке всегда бережет рожу, а бедняк — одёжу!

Перестрелка у здания Совета продолжалась недолго. Бандиты, отступая к лесу, отстреливались уже за околицей села.

Лесник держал охотничье ружье на коленях и тихо улыбался виноватой улыбкой.

— Как же это ты, Корней Емельянович, — говорил ему Северьянов, — забыл то место, где закопал ружье?

— Память дырява стала, — признался лесник. — Наша мужицкая память спокон веков и дырява и коротка.

— Ишь пес шелудивый! — с добродушной усмешкой выругался Семен Матвеевич. — Весь век сиротой казанской прикидывается. Кабы ты, контрик, Советскую власть осенью признал, не пришлось бы десятину луга перекапывать лопатой.

— Ружье могу только купить! — объявил Северьянов.

Лесник не мог взять в толк: почему учитель не хочет принять от него в подарок куракинское ружье? Ведь оно теперь ничье! Северьянов ему показался сперва чудаком, потом хитрым и осторожным парнем. Он даже раскаялся, что нарушил приказ князя: выкопал ружье.

— Коли ты от нас не хочешь принять этот подарок, — заявил решительно Семен Матвеевич, — на собрании депутатов волостного Совета поставлю на голосование!

— Вот тут-то, Семен Матвеевич, и начинается предательство революции. За свою работу я получаю жалованье. А принять от вас ружье в подарок — это значит частным путем присвоить общественную собственность. Ружье теперь принадлежит Советской власти.

Пустокопаньский философ, сопя, поднялся со своего табурета и задел спиной лежанку, от чего упало несколько книг.

— Да, да, предательство революции, — подтвердил Северьянов. — Это то же, что получать третий сноп с поля, на котором сам не работал. Нет, Семен Матвеевич, не ради того мы сейчас кровь проливаем, чтобы на место одного Куракина в волости завести десятки своих князьков.

Семен Матвеевич и лесник переглянулись, виновато опустили головы. До них дошла мысль учителя. Корней Аверин, поглаживая гравированную колодку ружья и щеки затвора, говорил себе: «Коли не хитрит, то с такими Советской власти сносу не будет». И вслух:

— Ну, а с ружьем как прикажете быть?

Северьянов взял ружье, прочитал на стволах выбитое чеканом по-английски: «Голланд-голланд».

— Оставьте ружье у Семена Матвеевича. Я узнаю у опытных охотников, сколько стоит такого мастера ружье, и внесу деньги в волостную кассу.

— Воля ваша! — вздохнул Корней.

— Ну, об ружье разговор кончен! — отрывисто выговорил, собираясь уходить, Семен Матвеевич. — Как твоя рука?

— Скоро заживет, пустяковая царапина, — улыбнулся Северьянов.

— Кусок мяса оторвали, а он — царапина. Говори спасибо, моя мазь помогла… Свежие почки тополя в несоленом гусином сале томил.

Проводив стариков, Северьянов лег в постель. Ему очень нравилось ружье. «Князь, конечно, специально заказывал. Может быть, оно стоит тысячи полторы золотом». С этими мыслями и погрузился в чуткую дрему. Спал недолго, разбудил слабый стук в двери. Открыл глаза. В каморке, у порога, стоял Василь Марков. Северьянов сел на кровати.

— Проходи, садись!

— Нельзя.

— Почему?

— Кума на крестины зовут у нас стоя, чтоб крестник сиднем не был. Ждем вас, все собрались.

Северьянов вынул из набедренного кармана часы.

— Восемь! Прости, брат, я тут со стариками заболтался, а потом забыл и прикорнул.

— Ружье приносили? — сказал Василь, помогая Северьянову надеть рукав шинели на раненую руку.

— Откуда знаешь? — пропустил перед собой Василя и закрыл дверь Северьянов.

— Вся деревня знает. Завтра вся волость будет обсуждать: у нас лапотный телеграф здорово работает.

Подходили к двум хатам в одной связи и к новому срубу, стоявшему перед ними.

— Правда, как куколка, а? — кивнул отрывисто Василь на сруб. — Мы с Колькой два таких: ему и мне за зиму отгрохали. В коммуне в своих хатах жить будем.

Из открытой двери зимницы на Северьянова вместе с теплом упал разноголосый веселый шум. Гостей было много. Василь созвал всю отцовскую и материнскую родню и всех близких своих друзей. Ромась, сидя за столом, рассказывал под «охи и ахи» женской половины про последнюю облаву на бандитов в Мухинских лесах.

— Семен Матвеевич, — говорил он с хитрой ухмылкой, — советовал мне: «Не гонись, друг, за простым вором, лови атамана!» Я так и поступал, но не вышло: Маркел, как налим, выскользнул из моих рук… — Заметив Северьянова, прервал рассказ и встал. Рукаясь с учителем, повел глазами на пустое место между Аришей и ее отцом. Ариша, потупив глаза, перебирала дрожащими пальцами бахрому скатерти. Раздевшись с помощью Ромася, Северьянов подошел к девушке, поздоровался с ее отцом, потом как-то неловко пожал холодные пальцы Ариши и посмотрел вокруг себя. Каким-то особенным взглядом растерянной злобы следили за ним муж Наташи и недавно вернувшийся из армии младший брат Василя. Больная старуха, свекровь Наташи, сидя на лежанке и кашляя, качала ногой люльку с новорожденным. Силантий сидел, наклонясь над столом, борода в бороду с Семеном Матвеевичем.

— Она девка добрая! — возразил он брату. Деревенский колдун поднес ко рту блин, с которого капал жир.

— У доброй девки — ни ушей, ни глаз!

Наташа поставила перед ними миску с холодцом. В быстрых сосредоточенных карих глазах ее светилась лихорадочная чуткость ко всему. Роженица, помогавшая Наташе разносить гостям яства, улыбалась приветливо добрыми голубыми глазами. Василь посматривал благодарно на жену, родившую ему сына, и, как счастливый отец, то и дело подливал гостям из толстобрюхой бутыли и просил не оставлять в стаканах недопитое. Он ходил вокруг застолья в хорошо отбеленной холстинной рубахе, вышитой красными и черными васильками и подпоясанной синим плетеным поясом с кистями. Рубаху шили и вышивали и пояс плели проворные работящие руки любимой жены Василя, сестры его друга Коли Слепогина.

— Помоги, Анохович, — прошептал Василь, наклонившись к Кузьме, — гости что-то плохо пьют.

Кузьма, красный от выпитых трех стаканов, поднялся, взял из рук Василя и встряхнул толстобрюхую бутыль.

— Фляга, моя фляга, сем-ка я к тебе прилягу. Ты меня не оставь, а я тебя не покину, — и начал разливать самогон в пустые стаканы, подставленные ему Василем. Пронося стаканы на место, Василь приговаривал:

— Ешьте, братцы, пейте, хозяйского хлеба не жалейте!

Проходя мимо Ромася, хитро подмигнул ему. Ромась встал, держа перед собой стакан.

— Сторонись, душа, оболью! — Выпил до дна. Отец Ариши, до сих пор вкрадчиво убеждавший Северьянова в правомочности собрания церковников, поднял свои глаза на Ромася:

— Всем хорош парень, да, видно, не знает, что кто чарку до дна выпивает, тот веку своего не доживает.