Александр Золототрубов - В синих квадратах моря

Щеки Федора стали пунцовыми.

— Сильно качало, еле на ногах стоял, — пробормотал он.

— И настройку напутал, — сказал Зубравин. — Хорошо, что заметили, а то бы телеграмма попала на Луну.

Все оживились, и только Крылов сидел насупившись. Но когда лейтенант стал допытываться, почему все-таки Симаков сплоховал, он сказал, что, мол, передатчик настраивать надо в базе, тогда и не будет казусов. Не успел Грачев что-либо ответить, как мичман возразил:

— К чему упрощать учебу? Ты настрой аппаратуру, когда палуба живой становится. А у причала, где тишь да благодать, и бабка беззубая все сделает.

Петр засмеялся. На верхней палубе он спросил мичмана, отчего тот хмурый.

— Стыд растерял наш Ромео, — сказал Зубравин. — Отпустил его в ларек за папиросами, а он чуть в город не убежал.

— И мне не доложили?

Зубравин отвел глаза в сторону. Жаль, что так у парня с Таней…

— Не узнаю вас, мичман! Сами упрекали, что я балую Крылова. Выходит, не я? Наказать следовало.

«Я-то сам знаю, когда бить хлопца».

Мичман старался ладить с людьми. Чутье подсказывало ему, что не все можно втиснуть в рамки устава. Разве тому же Крылову положено сидеть на вахте подряд шесть часов? И смежную специальность изучать устав не обязывает. А Крылов выучился уже на акустика и дублирует старшину. Нет, к людям надо подходить по уставу доверия. Пока он пристыдил Крылова, а там видно будет.

— Поймет, — заверил Зубравин.

— Поблажки — не метод воспитания, мичман, — заметил Грачев.

— Все дело в том, как человек к делу относится, — продолжал Зубравин. — Был у нас тут один радист. Ох, и трепал его шторм! Но вахту стоял. Ляжет на стол, листок приколет к переборке и записывает телеграмму. Без ошибок. И так — сутками. Не ел, не пил. Предложили ему списаться на берег, так он еще обиделся.

— Видно, не так уж страдал ваш парень! — засмеялся лейтенант.

— А вы сами у него спросите, как вернется из командировки, — отвернулся мичман.

Ах, вон оно что! Теперь Грачев понял, почему Русяев как-то просился на вахту в передающий центр — там почти не ощущается качка. «Выходит, не один я мученик!» От этой мысли Петру стало легче.

— У вас есть газета, где написано о вашем брате? — спросил вдруг он Зубравина.

Мичман молча принес.

«В тот день сержант Павел Зубравин проснулся задолго до подъема. Да и какой тут сон, когда сегодня последний день твоей службы и вечером поезд умчит тебя от заставы, и не куда-нибудь, а в Зеленый Гай, к Оксане. Еще на той неделе Павел съездил в городок, купил в магазине добротной зеленой шерсти жене на платье, а для малыша — приданое.

„Какой он будет новый наш человек? — думал Павел. — Ждет, без меня не рождается. Ну, ничего, теперь скоро, вот только в последний дозор схожу“.

Ветер крепчал. Небо заволокло тучами. Брызнул дождь. Сразу стемнело, вдали смутно угадывались ребристые сопки. Где-то неподалеку журчала речка, перекатываясь через камни. Перебравшись через болото, пограничники прижались к лобастому валуну. Павел внимательно прислушался. Ага, треск. Это сорвались камни. Он окликнул своего напарника: „Ткачук, за мной!“ Сверкнула молния, и пограничники увидели на песке свежие следы. Их не успел еще смыть дождь.

Перевалили сопку. Впереди метнулась чья-то тень.

И в это же мгновение пуля обожгла Павлу руку. „Все равно не уйдешь!“ — стиснул зубы Зубравин. Он оставил Ткачука у речки. Тот чуть не заплакал.

— Пусти меня, ты же ранен. Я добуду его живым, клянусь. Только пусти.

— Там вязкое болото, ты не пройдешь. А я здесь три года, знаю каждый камешек. Смотри лучше за рекой, чтоб нарушитель не сиганул на ту сторону.

Павел шагнул в дождь. Перебравшись через болото, увидел человека. Тот уже подходил к пограничному знаку у ручья. Сердце сержанта захолонуло — взять живым не удастся. Сначала он решил не выдать себя, а мигом обойти другой стороной и пересечь нарушителю дорогу, но тут же передумал: не успеть. Тогда что? Павел громко крикнул:

— Стой!

Нарушитель перескочил ручей, запетлял. Павел ускорил шаги, он тяжело и часто дышал. Чувствовал — не догнать врага. Остановился. Вскинул карабин. И в тот момент, когда он чуть было не нажал на спусковой крючок, незнакомец вдруг упал. Павел опустил оружие, пристально всматриваясь, что же случилось.

„Ползет гад к валуну, упрятаться хочет“, — сообразил Зубравин.

Павел выстрелил и… сам упал. Падая, видел, как ткнулся лицом в кочку тот, чужой.

Зубравин только в следующую секунду ощутил боль на лбу. Боль прокатилась от плеч по всему телу, стянула его со страшной силой, и не разогнуться, не взять в руки оружие. Перед глазами поплыло небо с черными тучами, ярко блеснула молния.

„Что ж это я… Не может быть, не может быть. Оксанка, дай мне силы. Оксанка…“ — зашептал Павел горячими губами. Он хочет подняться, а не может, как будто кто-то привязал его к скале. Вот он чуть приподнялся, глянул в сторону лежавшего врага. Пытался что-нибудь разглядеть, но перед глазами маячили камни. Ушел чужой, ушел. От обиды Павел закусил до крови губы.

А Ткачук в это время спешил к нему. Он сразу бросился на выстрел. Вот и тропка, по которой только что пробежал сержант. Ткачук побежал к ручью. Обняв кочку, неподвижно лежал незнакомец. Дальше от него — Зубравин.

— Павлуша… Павка! Как же так, а? Ну, не молчи. Но молчи!

Сержант не двигался. Липкий противный комочек застрял в горле Ткачука. Он приподнял голову своего командира, вытер платком кровь на лице и громко заплакал.

Вечером Ткачук принес начальнику заставы телеграмму: „Народился сын. Ждем нетерпением. Оксана“».

Грачев свернул газету.

На аэродром Савчук прилетел не утром, как намечалось, а днем. В Москве стоял густой туман, и рейс самолета задержался. «Видно, никто не встретит», — подумал он, выходя из самолета.

Дул ледяной ветер. Савчук озяб. Его огорчало то, что до Синеморска на машине ехать добрых три часа. Из столицы и то летел меньше. Он направился было к автобусу, но тут к нему подошел капитан 3 ранга Голубев и взял под козырек:

— Здравствуйте. Вы инженер-конструктор Савчук?

— Да. А вы кто?

Голубев представился.

— С утра жду вас, Евгений Антонович, так кажется? Адмирал Журавлев прислал за вами. Вон у поворота «Волга» стоит, прошу садиться.

«Не забыл Юрий Капитонович, как вместе плавали», — с удовлетворением отметил Савчук, сидя в машине. «Волга» неслась по асфальтированному шоссе. По обо стороны дороги стояли сопки с колючими кустами можжевельника. Кое-где на каменистых плитах росли чахлые березки. От всего этого пейзажа веяло грустью. И чтобы хоть как-то рассеяться, Евгений Антонович заговорил о том, что в Москве вот уже две недели льют дожди. Капризная погода.