Александр Золототрубов - В синих квадратах моря

— А у нас на днях снег высыпал, — сказал Голубев. — Видите, на сопках солнце еще не успело растопить. И море злое, все буйствует. Я только минувшей ночью вернулся из похода.

Савчук закурил. Север ему знаком. Воевал здесь. На лодках плавал.

— А вы? — Евгений Антонович выпустил кольца бурого дыма.

Голубев ответил «нет», он не воевал, разве что отец… Ему было семь лет, когда мать похоронную получила. В танке отец сгорел.

— Простите, я не знал, — смутился Савчук, а про себя подумал: «Вот и мы в войну не раз форсировали минные ноля, смерть по пятам ходила, и никто за свою жизнь не плакался».

Потом Савчук стал спрашивать у Голубева, как начинал тот службу, где плавал, и есть ли кто на флоте из близких. Флаг-связист отвечал односложно, словно стеснялся чего-то, и Евгению Антоновичу показалось, что его вопросы неуместны, потому и не стал больше их задавать. Узнав, что Голубеву пошел тридцать второй год, а он уже флагманский специалист, да еще старший офицер, он сказал:

— Быстро выросли.

Голубеву это польстило, и он стал хвалиться, что, когда плавал на эсминце, вывел свою боевую часть в отличные и ему досрочно присвоили воинское звание.

— Суровый Север, не то что на курортном Черном море. Здесь служить лучше.

— Почему? — поинтересовался Савчук.

Денег больше платят. Не подумайте, что я гоняюсь за выгодой. Это мы внушаем лейтенантам. У некоторых из них пропадает романтика, как только попадают в Заполярье.

«Волга» выехала на главную улицу города. Савчук увидел вечный огонь. Он колыхался на ветру, и пламя его отражалось на гранитном обелиске. Евгений Антонович давно не был в этих краях и даже удивился, что здесь, в далеком таежном и глухом Заполярье, горит вечный огонь. «И моим ребятам память…» — подумал он и спросил Голубева, давно ли зажгли.

— В канун двадцатилетия Победы. Впрочем, этот огонь как-то не ассоциируется с местным пейзажем. Летом я был в Киеве, прилетел туда поздно вечером. Еще издали на Печерске увидел вечный огонь. Высится, пылает над Днепром. Что-то величественное есть в этом зрелище. Вот это — огонь. А что здесь? Не огонь, а так себе — лучинка.

Савчука задели его слова.

— В сущности, неважно, в каком месте огонь, важно, в честь кого он зажжен, — он смял папиросу. — У меня было много друзей, и всех их потерял в войну…

Голубев откинулся на спинку заднего сиденья, молча смотрел в лобовое стекло на дорогу. Молчал и Савчук.

— Приехали, Евгений Антонович, — сказал Голубев, когда машина остановилась у гостиницы. — Номер забронирован. Разрешите проводить вас?

— Спасибо, я сам, — Савчук взял чемодан.

Голубев козырнул и сел в машину.

Савчук устало опустился в кресло. Окно гостиницы выходило на море. Оно бугрилось волнами с белыми гребешками. Бунтует старик Баренц, как и тогда… На столике зазвонил телефон. Савчук снял трубку.

— Слушаю. Кому вы звоните?.. Савчуку? Я слушаю вас. Ах, это Юля Журавлева. Здравствуйте, дорогая Юленька. Как доехал? Хорошо, спасибо. А Юрий Капитонович в море? Скоро будет? Не говорил? Ну, как вы живете? Так, так. Устал ли я в дороге? Ну вот еще что! Когда я зайду? Вечерком…

Савчук положил трубку. Надел пальто и решил пройтись к морю. Оно глухо закипало у камней, выбрасывая на отмель желтовато-бурую пену. Его всегда манило к себе море, и всякий раз, глядя на синюю воду, он испытывал волнующее чувство. То не было чувство юноши, впервые увидевшего море и корабль. Отчасти это чувство объяснялось тем, что Савчук не один год плавал на лодке. Невольно нахлынули воспоминания. Помнит Савчук, как после нескольких суток плавания лодка вернулась в бухту. Ему вручили письмо. Скупые строчки каленым железом обожгли душу. Сестра писала: «Павлуша, мамочку осколком поранило. Во дворе бомба разорвалась. В больнице мамочка. Приезжай, если можешь…» Пошел Савчук к командиру лодки капитан-лейтенанту Василию Грачеву, дал ему письмо почитать. Тот долго молчал, а потом глухо сказал:

— Не могу отпустить, Савчук. Ночью снова уходим. — И, помолчав, тихо добавил: — Некем тебя заменить, сам понимаешь.

В отсек грузили торпеды, но он все делал машинально. Старпом ласково тронул его за плечо:

— Женька, мотай нервы на руку! У каждого есть горе. Братеня мой в танке сгорел.

Савчук только вздохнул.

…Лодка, словно огромная хищная акула, пробиралась глубинами. На подходе к фиорду акустик засек шумы кораблей противника. Было пасмурно, над морем висели грязные тучи. Подвсплыли. Капитан-лейтенант Грачев прильнул к перископу. На фоне посветлевшего горизонта отчетливо были видны транспорты. Один из них, самый большой, дымил двумя трубами. «С него и начнем», — решил командир.

Торпеда угодила в корму транспорта. Глухой взрыв донесся в отсеки. Но вторая торпеда почему-то застряла в аппарате. Она находилась в боевом положении, стоило ударнику коснуться чего-либо твердого — и взрыв. Не успел командир что-либо предпринять, как коротким пистолетным выстрелом прозвучал над ухом голос акустика: «Корабли охранения! Идут прямо на лодку».

— Боцман, ныряй на сто метров! Штурман, право руля!..

Вокруг лодки рвались глубинные бомбы, ее бросало на бок, и Грачев с затаенным дыханием ждал, что вот-вот взорвется в аппарате собственная торпеда. А фашистские катера шли по пятам. Все ближе и ближе. Пришлось изменить курс. Пока форсировали опасный район, казалось, в лодке никто не дышал. Отчетливо прослушивался в отсеках глухой скрежет борта лодки о гранитную скалу. Корабли охранения остались где-то позади, они и не подозревали, что советская лодка пойдет между подводными скалами. А когда забрезжил рассвет, всплыли. Надо избавиться от опасности. Командир предупредил Савчука: если появится враг — лодка уйдет на глубину без него.

Головка торпеды угрожающе выглядывала из аппарата. Савчук осторожно опустился в ледяную воду по пояс. Ветер нагонял волны, они накрывали все лицо, минер отфыркивался и снова брался за ударник. Так продолжалось долго. Савчук озяб, пальцы стали словно деревянными. Только приложит к ударнику ключ, а тут снова волна, и торпеда ускользала из рук. И вдруг раздался гул самолета. Пулеметная очередь хлестнула по воде совсем рядом. Лодка стала погружаться. И в эту последнюю секунду Савчуку удалось вынуть ударник, но сам он остался на воде. Весь остыл от холода и очнулся только на палубе советского торпедного катера. «Вот бес живучий, — кричал боцман. — Пусть подводники выкуп за тебя дают — жареного поросенка!»

Трое суток Савчук пролежал в лазарете…

Резкий гудок буксира, что стоял у причала, нарушил его воспоминания. Заложив руки за спину, Савчук угрюмо смотрел на узкое горло бухты. Сюда входила подводная лодка. Моряки с бросательными концами на ее палубе с берега казались черными столбиками. «Не вечный огонь, а так себе — лучинка», — пришли ему на память слова Голубева. В честь героев этот огонь. В память о них, погибших в боях. А что ты, Голубев, сделал в жизни? «Впрочем, чего я набросился на Голубева? — рассуждал Савчук. — Может, без злого умысла он, так — оговорился…»