Георгий Лезгинцев - В таежной стороне

Хлопнула дверь в сенях, кто-то вытирал о скобу грязь с сапог.

«Бабка ворчать пожаловала. Надоела, съехать с квартиры надо», — подумал Пихтачев и отошел к окну, отдернул вышитую красными цветами занавеску. Было пасмурно, подступали сумерки, на покрытом снегом болоте качалась от ветра прошлогодняя, в рост человека жухлая трава с темными махровыми головками. На телефонных проводах, нахохлившись, сидели белогрудые сороки, а на голых ветках березы галдели, раскачиваясь, смоляные галки. «Весну чувствуют. Скоро и наши гидравлики заработают…» От этой мысли настроение улучшилось.

В чисто выбеленную горницу вошел Краснов. Сняв шапку, он стал торопливо креститься на угол, где вместо икон висели под стеклом семейные фотографии хозяйки. Припухшие злые глазки его блудливо скользнули по накрытому скатертью столу.

— Наше почтение, Павел Алексеевич! Принимай гостя. Как отдыхаешь? — заискивающе спросил он, снимая с себя старый овчинный полушубок.

— Спишь, спишь и отдохнуть некогда, — нехотя ответил Пихтачев, не повернувшись от окна.

Он смотрел, как ветер, подняв парусом сорочий хвост, силился сбросить птицу с конька крыши соседнего дома, но она, покачиваясь, цепко держалась на месте.

— Срамоты посмотреть хошь? — спросил Краснов и потащил Пихтачева к противоположному окну, выходившему в соседский двор.

Там, у старой, топившейся по-черному баньки, стояла толпа приисковых ребятишек и чего-то ждала. Вскоре открылась дверь предбанника, а вслед за паром из нее пулей вылетела голая краснотелая Ксюша и, плюхнувшись в сугроб, стала в нем вертеться, осыпая снегом любопытных ребятишек.

— Видал кино? — завхоз с возмущением плюнул. — Чем болеешь-то? — спросил он и, вынув из кармана ватных брюк бутылку водки, водрузил ее на стол.

Пихтачев ответил не сразу, он думал о лихости Ксюши и втайне даже позавидовал ей.

— Не знаю. Старость, видать, подходит. Раньше я и не чувствовал, где у меня сердце или печень, а теперь помаленьку начинаю знакомиться со своим нутром, — задумчиво говорил Пихтачев больше сам с собой, чем с гостем. Теперь его заинтересовала стая ворон, клюющих на дороге конский помет.

Принужденно кашлянув в кулак, Краснов тихонько сказал:

— Ну дела пошли на прииске! Глаза бы мои не глядели. Конец нашему брату приходит.

— Кому это конец? — повернувшись от окна, спросил Пихтачев.

— Старателю, приисковой вольнице, значит.

— А! — Пихтачев вновь задумался.

Только сегодня в разговоре с Рудаковым он сам жалел артель, а сейчас нужно будет спорить о ней с Красновым.

— Веками отцы и деды наши вольной птицей по тайге летали, — завел старую песню завхоз. — И все враз нарушилось.

— Кто нарушил? Народ. А народ — хозяин. Значит, так надо. Пора старателю находить свое настоящее место в жизни.

— Твое место, Павел Алексеевич, тоже там, на хозяйских, работах? Раньше я другие песни слышал, а теперь и ты с чужого голоса запел, — ехидно бросил Краснов.

— Выходит, голоса у нас с тобой всегда разные были, только плохо прислушивался я. Зачем с водкой пожаловал? — увидев на столе бутылку, резко спросил Пихтачев.

Краснов подмигнул:

— Попроведать друга зашел, испить за его здоровье.

— Водку убери. И без нее на душе погано. Будто я вчера целый мир ограбил, — поеживаясь, буркнул Павел Алексеевич и, подойдя к столу, вновь жадно приложился к кринке, облив рубаху рассолом.

— Скажешь тоже, целый мир ограбил. Это бы здорово! — захихикал завхоз.

— Вижу, ты не отказался бы. А пока на артельном добре практикуешься?

— Эх, Павел Алексеевич, и ты поверил наговорам? Сняли с завхозов, так теперь любой на меня несет, прискребаются. Ты теперь тоже не председатель…. — Краснов не закончил фразы и громко вздохнул.

Павел Алексеевич замолчал, внезапно почувствовав жалость и к себе, и к попавшему в беду завхозу.

Краснов уловил перемену в его настроении и продолжал тихим, вкрадчивым голосом:

— Вот и я решил насчет своего места в жизни подумать. Поеду присмотреть себе работенку. Напиши мне справочку от артели, пока еще печать у тебя. А я уж тебе на память на зубок подарю, — лепетал он.

— Подлюга ты! — выпалил Павел Алексеевич, поняв, зачем пожаловал гость, и замахнулся на завхоза кулаком. — Где взял золото? В штольне наворовал?

— Господь с тобой, что ты подумал-то обо мне! — испуганно забормотал Краснов и, поняв, что проболтался, упал на колени. — Не губи меня, Алексеич, не губи!.. Ведь я к тебе, как к отцу родному… как к отцу родному… — скороговоркой шептал он, закрыв лицо ладонями.

— Говори, откуда у тебя золото? Говори, подлец! — наступал на него взбешенный Пихтачев.

— Скупал у старателей… Скупал на кровные денежки. Только ты силком не наскакивай и лучше помолчи о том, Алексеич… Для твоей пользы советую, — вставая с колен уже угрожающе шипел Краснов, воровато посматривая на дверь.

— Идем к Рудакову! Одевайся! — закричал Пихтачев и, сняв с печи теплые, подшитые толстым войлоком пимы, подошел к стене, на которой висела берданка.

Но снять ружье ему не удалось, что-то тяжелое обрушилось на его голову, и Павел Алексеевич потерял сознание.

Краснов отбросил табурет, обыскал Пихтачева, нашел в кармане артельную печать, вышел и, заперев дверь на щеколду, направился на конный двор. Взяв Воронка — «привезти возок дров», — Краснов запряг его в припрятанные у себя на дворе сани и уехал в лес.

О ранении Пихтачева первой узнала Наташа от его перепуганной хозяйки. Прибежав на конный двор за лошадью, чтобы свезти Пихтачева в больницу, она услышала о бегстве Краснова. Нельзя было терять ни минуты, бандит мог удрать, Воронко — лошадь быстрая.

Ехать Краснов мог только одной санной дорогой, других путей к поселку зимой не было. Наташа оседлала лошадь, схватила пихтачевскую берданку и галопом понеслась к дымовской заимке.

Стемнело, когда она прискакала к покосившемуся домику с мерцающим в окне огоньком.

У обглоданного лошадьми прясла, служившего коновязью, стоял взмыленный Воронко. Наташа достала нож, обрезала гужи и, шепнув Воронку: «Домой!» — слегка хлестнула плеткой.

Конь мигом скрылся в темноте. Взяв берданку наперевес, Наташа тихо подошла к окну с треснувшим стеклом и прислушалась.

— Ждать тебя не буду, погоня может настичь каждую минуту. Я тебя предупреждал, а ты прохлаждался. Давай, Граф, мне мою долю из последнего золотишка! — кричал Краснов.

— Подожди мою старуху, сейчас придет. А пока сотри пот да мыло — таким я тебя, Пижон, еще не видал, — ответил Дымов.

— Сказал — ждать не буду. Давай долю, а там черт с тобой, как знаешь, — настаивал Краснов.

— Один хочешь удрать, гад?.. А золота тебе больше не следует. И так обдирал нас как липок. Попутный ветер тебе! Прощевай, пока жив.