Георгий Лезгинцев - Рудознатцы

— Присядьте, отдохните. Сестра права, я вас провожу до барака, — усаживая Клаву на свой чемоданчик, говорил Северцев.

Клава все молчала, неотрывно глядя на него ничего не выражающими, опустошенными глазами.

— Я понимаю, с вами стряслось несчастье, но до свадьбы все заживет. Золото огнем искушается, а человек напастями, — пытался пошутить Михаил Васильевич, даже улыбнулся ей, но получилась улыбка растерянной, напряженной.

И вдруг Клаву словно прорвало — она закричала, по-бабьи заголосила и, хватая открытым ртом холодный воздух, сползла с чемодана на пожелтевший, заиндевелый мох…

Михаил Васильевич, не зная, что с ней, что надо делать, поднял ее и, поддерживая под локоть, повел к рубленой избушке, где на разбросанном на полу сене лежали обгоревшие.

Избушка напомнила точно такую же хатенку, в которой он познакомился с Клавой, когда первый раз прилетел на север к Валерии. Но чего-то недоставало в этой… Он понял: железной печки, радиостанции и буйного ветра с далекой Чукотки, который тогда колотил в стену, ветра, прилетевшего с замерзших равнин, покрытых твердым, гладким, словно вылизанным, снегом.

Плечи Клавы вздрагивали, она кусала свою руку, чтобы сдержать рыдания. Северцев уже понял: случилось страшное… Но ждал, когда она заговорит первая. А вдруг он не прав?.. Может же быть так, что просто физическая боль терзает несчастную девушку!..

Всхлипывая, растирая по измазанному гарью лицу слезы, Клава села на чемодан и выдавила из себя:

— Нет больше нашей Валерии Сергеевны…

Михаил Васильевич почувствовал, что ноги стали ватными. В уши хлынул звон. Но он постарался устоять на ногах.

— Третьего дня утром заходила она на рацию, — рассказывала Клава, — принесла месячный отчет, пообещала платье раскроить мне к отпуску… Поговорили мы с ней… А тут клич раздался: народ скликают к конторе. — Клава говорила не переводя дыхания, словно боясь остановиться. — Огонь на заимку двигался. Все дела бросили, стали вокруг рвы рыть, деревья валить — заимку отстояли. Не смыкая глаз, ночью буровые станки спасали, успели вывезти их из зоны пожара. Да только недосчитались троих практиканток из разведочного техникума: от испуга заблудились они в тайге. Вчера утром Валерия Сергеевна собрала всех, кто еще мог держаться на ногах, и пошли мы искать практиканток. Пробивались сквозь огонь, уходили от огня, обгорали сами, но искали без передыха. Я нашла под пихтой двух девушек, руки и ноги у них были черно-красные от ожогов, они орали, как заполошные. «Где подруга ваша?» — закричала им Валерия Сергеевна. «Перенеси девчонок в безопасное место», — услышала я ее последние слова. Валерия Сергеевна побежала в сторону трещавшего от огня смоляного кедра. Я увидела, как она обежала горящую пихту, потом лиственницу, с которой полетели горящие ветки. Потом раздался страшный треск, я увидела, как накренился кедр. Я побежала к ней, но что-то обожгло и ударило меня по ноге, я упала, а очнулась только в бараке.

— Ее нашли? — спросил Северцев.

— Кого там найдешь, кругом один пепел. Верно она говорила про себя, что несчастливой родилась… Думала о счастье с вами, да отказалась от него, чтобы вторично не разбивать вашу семью…

— Какую семью, Клава?

— Что уж там… Заходила она к вам в день рождения, ну, и женщина одна рассказала, что живете хорошо, жена письма вам шлет, скоро к семье переедете. Не дождалась. А уж как любила она вас, о том только я знаю. — И вдруг Клава опять заголосила, протяжно, навзрыд: — Горе-то какое, боже ты мой!..

Северцев шел, спотыкаясь об узловатые корневища, с трудом пробираясь в голом кустарнике. Он шел без дороги, прямо на солнце, едва видное сквозь дымную мглу. Он шел все дальше и дальше в глубь чадящей тайги. Только узкая полоска дневного света тянулась над непроглядной лесной чащей, вокруг было темно, как в сумерках. Вдруг до сознания Северцева дошел несмолкающий треск. И он увидел, как над самыми верхушками деревьев проносились тяжелые глухари. Они кричали, но крик их сразу же тонул в грохоте лесного пожара.

Огненный ураган надвигался на Северцева. Уже пахнуло смолистым дымом, а по узкой полосе света, что еще висела над тайгой, как огромные жар-птицы, стаями понеслись пылающие хвойные ветки, осыпая его дождем искр. Он остановился, стряхнул с плеча тлеющую ветку и, поняв наконец, что дальше идти некуда, повернул назад.

Вой огненного урагана теперь превратился в один оглушающий нескончаемый раскат грома. Поблизости что-то ухало, как орудийные выстрелы. Стонали падавшие вековые деревья. Северцев ускорил шаг, чувствуя спиной горячее дыхание огня.

На опушке, чуть не задев его, проскочил мимо запыхавшийся медведь. Дым клубился, накатывался багряными волнами, огнедышащий ветер носился меж стволами деревьев, расстилая над землей удушающий смрад.

Северцев задыхался. Он сбросил пальто, порвал ворот рубашки, но легче ему не стало. Тогда он, сделав еще несколько торопливых шагов, побежал. Ему было стыдно, почти нестерпимо стыдно, но он бежал…

И вдруг невольно замер: между вершинами двух старых пихт блеснула огненная змейка, за ней другая, третья, и почти мигом все верхушки соседних пихт подернулись пламенем. И здесь он увидел ее, она шла к нему с распущенными каштановыми волосами, ставшими теперь багряными. Улыбаясь, Валерия что-то кричала ему и махала огненными руками. Он даже услышал свое имя и, обезумев, упал на чадившую валежину.

Ранние сибирские бураны испортили дорогу, и «газик» полз по глубокой колее, то и дело скрежеща дифером по наледи. Степанов и Пихтачев всю дорогу молчали, каждый думал о своем.

Виталий Петрович в который раз мысленно перечитывал вчерашнее письмо от дочери. Светлана прислала его в контору: не хотела, чтобы о нем знала мать. Письмо было грустное, она изливала в нем свою душу. Жизни у них с Виктором не получилось, виноваты все понемножку, но больше всех она сама. Не исключено, писала Светлана, что ей придется вскорости вернуться в отчий дом. Просила исподволь к этой мысли подготовить маму. Недолгим было счастье у его дочери…

— Чего обком оторвал меня от дела? Будто позаседать без меня не могут! — недовольно пробурчал наконец Пихтачев, глядя на бегущие за окном, запорошенные снегом кедры.

Степанов, достав из кармана горстку кедровых орешков, сунул ему в руку и спросил:

— Скажи, ты счастлив в жизни?

Пихтачев от неожиданности заморгал глазами.

— Я-то?.. Когда как… Если на драге добро золотит, то… конечно! — ответил он, все еще не понимая вопроса.